Катрин встала с деревянной скамьи, устланной шерстяным покрывалом, и решила пройтись. Девушка ходила из стороны в сторону, потирая руки оледеневшими ладонями. Сердце бешено колотилось, то ли от недоброго предчувствия, то ли от волнения — сейчас она не могла этого определить.

Иоаннитка остановилась, услышав, что кто-то стремительно спускается по каменной лестнице. Приподняв для удобства юбки красного платья, она побежала туда, откуда доносились шаги, желая спрятаться под лестницей. Девушка опасалась создать лишний шум, ведь в такой тишине даже шорох ткани мог её выдать. Да что там - она боялась даже дышать, ведь у Катрин не было ни оружия, ни достаточной силы, чтобы дать отпор тому, кто захочет навредить ей или вверенным людям. В руках она сжимала только связку ключей, готовая ударить ею в случае нападения, ведь чего ещё можно было ожидать от незваного гостя в такой час.

В сокрытый во мрак подвал вошёл высокий человек в чёрном и остановился, глядя по сторонам. Госпитальерка вжалась в стену, украдкой выглядывая из-за угла. В этот момент мужчина обернулся, и заметил её. Уста Катрин растянулись в счастливой улыбке, но глаза по-прежнему были полны ужаса. Уставшие и ослабевшие от страха ноги согнулись, и иоаннитка опустилась на пол, обхватив колени дрожащими руками.

Магистр подошёл к ней и сел совсем рядом. Он склонил голову набок, пытаясь заглянуть в красные от бессонных ночей глаза девушки.

— Ваше Преосвященнейшее Высочество, это вы…

— Конечно я. Ведь сюда никто бы и не смог пройти. Вход охраняют мои рыцари. Кому как не тебе знать, — Вилье де л’Иль-Адам по-доброму улыбнулся.

Иоаннитка улыбнулась в ответ, ничего не говоря. Она понимала, что действительно не права, но пережитый страх ещё не покинул её разум. Катрин-Антуанет испугалась, что османы прорвались во дворец, и, окажись это правдой, смерть показалась бы ей самым лучшим исходом.

— Почему ты не спишь? Уже рассветает.

— Как же я могу спать, когда сверху нет вестей? Одно лишь громыхание турецких орудий, — «А ещё холод и сырость», — хотелось бы ей добавить, но она не смела жаловаться своему повелителю. — Я беспокоюсь за наших защитников.

— Скоро всё стихнет. Мы отобьём их атаку. Уже второй их штурм останется безрезультатным.

— Когда нам можно будет выйти наверх?

— Сейчас нельзя. Там горы трупов. Мы не успеваем от них избавляться. Так у нас вообще может вспыхнуть эпидемия.

Катрин ахнула, бросив обеспокоенный взгляд на Филиппа. Тот накрыл своей ладонью дрожащую ледяную руку госпитальерки.

— Трупы мёртвых османов, — продолжил он, самодовольно ухмыляясь. И тут же глаза девушки засияли от счастья — как и обещал Вилье де л’Иль-Адам, он уже третий месяц не позволял ступить на родосскую землю мусульманам и остаться после этого живыми. — Сулейман вне себя от злости. Не щадит своих людей, бросает их в атаку, не считая потерь.

— Вы — наш защитник, спасибо. Я спокойна, пока вы держите в руках меч, — она смотрела на Магистра преданным взглядом с восхищением и некоторой долей нежности. Теперь, когда она не была уверена, наступит ли для неё завтра, Катрин не скрывала свои чувства, однако и не проявляла излишней спешки, дабы не разрушить то, что так старательно и аккуратно строила всё это время. Филипп чувствовал, как она дрожит, одетая лишь в тонкое платье поверх шёлковой рубахи. Он расстегнул серебряную застёжку и снял с себя длинную чёрную накидку. На её плечи лёг мягкий, ещё тёплый бархат. Длинные тонкие пальцы застегнули фибулу и поправили плащ. Её сердце быстро билось и трепетало, и госпитальерке не хотелось, чтобы этот долгожданный миг встречи заканчивался. Она расслабленно склонила голову к плечу Магистра, уже ничего не боясь, и почувствовала, как он её приобнял.

Госпитальеры смотрели друг на друга, но ничего не говорили. Казалось, даже османы остановили обстрел только чтобы не нарушать тишину в такой момент. Ещё крепче прижавшись к главе Ордена, она склонилась к нему так, что её горячее дыхание обжигало шею мужчины. Его переполняло желание, он боялся самого себя, своих грешных мыслей, но сейчас Филипп был готов переступить все обеты. Магистр слегка отстранился от госпитальерки, и её решительность вмиг сошла на нет. Она корила себя за стратегическую ошибку, не отводя испуганного взгляда от демонстративно смотревшего в сторону повелителя. Он вновь обратил к девушке взор. Между ними вновь установился неотрывный зрительный контакт, позволяя ей разглядеть едва заметное смущение в серых глазах главы Ордена. Филипп ничего не говорил, и от этого пугающего ожидания Катрин казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Прошло не более пятнадцати секунд, но девушке казалось, будто это безмолвие длилось уже несколько минут.

Вилье де л’Иль-Адам принялся поправлять свой плащ, теперь уже принадлежавший его подданной, расправляя воротник, и за него же резко потянул девушку на себя. Без всякого сопротивления она поддалась, вновь оказавшись в опасной близости от повелителя. Он смотрел, как показалось госпитальерке, строго и сурово. Она ожидала наказания за свою дерзость, но на самом же деле Магистр просто застыл в замешательстве.

Никогда в жизни ему не приходилось делать того, чего сейчас желало его сердце, потому он медлил, раздумывал над стратегией и тактикой, словно сейчас ему предстояла битва с сильнейшим противником. Однако так же, как и на войне, ныне была ценна решимость, потому он ещё крепче сжал бархатную накидку и притянул ближе к себе. Будто бы сюзеренским, непорочным и целомудренным поцелуем он одарил госпитальерку, втайне так мечтавшую об этом, и ощутил, что дав себе волю он обрёл новые силы. Магистр положил ладони на шею Катрин, чувствуя участившийся пульс под ледяными пальцами. Она же робко коснулась плотной ткани, покрывавшей сильные плечи рыцаря.

Великий Магистр разжал пальцы и вновь отстранился.

— Это… грех…? — то ли констатируя, то ли вопрошая прошептал он. — И я, и ты… Мы дали обет. Я даже не знаю, должен ли исповедаться в том, что испытываю? Ведь нет раскаяния в моём сердце.

— Не должны. Разве может это быть грехом? Дева Мария радуется, когда видит, как я счастлива прямо в этот момент, как её благодатный свет переполняет моё сердце. Всё, что сейчас происходит — происходит с её благословением, — Катрин с долей коварства ухмыльнулась. Сейчас она была подобна дипломату, каждое слово которого должно было быть взвешено и продумано. Теперь от силы убеждения зависела её судьба и будущее как подданной, влюблённой в своего повелителя. Забудет ли глава Ордена произошедшее на рассвете этого дня как недопустимую ошибку, либо же решится преодолеть все надуманные преграды.

— Дева Мария? — он улыбнулся и встал с пола. Магистр протянул открытую ладонь госпитальерке, помогая ей подняться. Она ещё не до конца осознавала, что произошло, но безграничная радость переполняла её. Теперь никакие османы ей не были страшны. Филипп крепко обнял девушку, вселяя покой и уют, но скрип двери одной из комнат заставил Катрин отпрянуть от повелителя. На прощанье она почтительно поклонилась Магистру, а он кивнул ей в ответ. Нехотя девушка зашагала в свою комнату, кутаясь в бархатный плащ Вилье де л’Иль-Адама, и напоследок бросила недобрый взгляд на подсматривавшую за ними пожилую дворянку, посмевшую омрачить эту встречу, которая могла оказаться и последней.

*

Катрин-Антуанет сидела перед зеркалом, расчёсывая завитые в кудри золотые волосы и укладывая их на дорогое коралловое платье из своего светского прошлого. В самый разгар шквального обстрела она покинула убежище, оставив женщин и детей на одного из охранников, и в своих покоях готовилась ко встрече с Магистром. Из сундука со старыми вещами, о которых пришлось забыть, служа в Ордене, госпитальерка достала шкатулку с драгоценностями и флакон с парфюмом. Именно в эту, самую опасную за всё время осады ночь она испытывала желание быть особенно красивой, как если бы это был её последний день.

Поверх шёлкового платья, расшитого тонкими алыми узорами, она надела бархатную накидку самого Вилье де л’Иль-Адама. После той ночи, когда османы второй раз штурмовали крепость, девушка не расставалась со столь ценным подарком — тепло дорогой ткани согревало подобно объятиям их бывшего хозяина. К тому же чёрный плащ скрыл неподобающие для члена Ордена одежды и глубокий вырез платья, открывавший болезненно белую, почти прозрачную кожу с проступавшими венами и артериями.