Есть, впрочем, и местные рыцари, которые поддерживают герцога Эбергарда и принца Генриха, но даже им Гунтрам не рад. Они тут ни к чему, никакой пользы не несут. Ладно бы воевали – так нет, они здесь не за этим. Не редкость, что отец хранит верность королю (может, деятельного участия в войне не принимает, но и против не выступает; где-то финансами поможет, порой провизию отправит), а сын меж тем на стороне противника. Кто бы ни победил, род процветает. Потом один из них шепнёт правителю: Мол, ты прости моего родича, ошибся он, пусть то будет наградой мне за верную службу. А может и наоборот сказать: Казни его, он своё пожил, пусть его титулы и земли отойдут ко мне. Так у них, знатных, принято. Вот и торчат подальше от сражений. Не дай Бог, ранят ненароком. Те, у кого есть честь и смелость – те сейчас в лесах с принцем Генрихом.

Гунтрам подошёл к двери – не заперто. Конечно, нет. Откуда этот страх? Ингрид лежит на кровати, в платье, не под одеялом. Глаза закрыты. Задремала. Сморило её ожидание. В последнее время Гунтрам всё чаще задерживается. Порой не поспевает вовсе.

Присел рядом и положил руку ей на колено. Плавно провёл ладонью по бедру, и вверх по животу. Она проснулась. Сперва улыбнулась, но после, будто устыдившись, спрятала улыбку и отвернулась. Легла на бок, к нему спиной. Гунтрам лёг рядом, обнял капризную особу.

– Зачем ты продолжаешь приходить? – спросила Ингрид сонным голосом и так, словно не ждала его, а в платье до сих пор лишь потому, что раздеться лень.

– Ты знаешь.

– Нет, не знаю, потому и спрашиваю.

– Я люблю тебя, – ответил Гунтрам и прижал её к себе.

– Нет, не любишь. Иначе бы, оставил в покое. Бросишь сейчас, и расставание не будет в тягость.

«Как же она этим достала. Взбредёт что в голову и начинает: «Оставь меня, нам не быть вместе». И ведь не отмахнуться от её глупых мыслей – обидится. Вот и лежишь, думаешь, как бы ответить, чтоб выкинула эту дрянь из головы».

– Молчишь и не уходишь? – продолжила Ингрид. Как же она порой назойлива. – Рано или поздно придётся прекратить. Отец выдаст меня замуж, и что тогда?

– Я увезу тебя, он нас не найдёт, – не выдержал Гунтрам.

– И заживём как бедняки? – усмехнулась она, аж грудь дёрнулась. – Спать в хлеву, работать в поле. Так, да? Я не смогу.

– А жить без любви сможешь? Думаешь, суженый будет писаным красавцем и влюбится в тебя до беспамятства?

– А вдруг? – голос её игрив, как и у всякой стервы.

– Брось. Никто не полюбит тебя так, как я.

– Красиво говоришь. Как будто, в первый раз влюбился. И как же ты меня любишь?

– Всем сердцем. Я готов убивать ради тебя.

– Это мне и не нравится. Ты готов убивать, а умереть за меня сможешь? Отдашь свою жизнь за меня и наших детей?

– Ты прекрасно знаешь, как я хочу детей. Я полюблю их, и умру ради них, если придётся.

– Опять же, я тебе не верю. Слова твои пусты и идут не от сердца. Докажи мне свою любовь и я твоя. Уеду с тобой, буду жить в хлеву, рожу тебе детей в коровнике.

– И что мне сделать, чтобы доказать?

– Не спрашивай меня, сам думай.

Долго Гунтрам думать не смог, почувствовал, что засыпает. Взял её за плечо и развернул к себе лицом. Поцеловал, она ответила. Рука скользнула вниз от живота к бедру. Там и осталась. Она прервала поцелуй и громко выдохнула. Взглянула на него. Он любит этот взгляд. Взгляд вожделения и страсти.

Гунтрам красив, женщины так и млеют. Высокий, стройный, симпатичный; тонкие губы, аккуратная бородка вокруг рта и тонкая полоска вдоль скул до бакенбард. Волосы чёрные, как сама ночь. Всем хорош, но он из черни. Ох и угораздило его влюбить в эту ведьму знатного происхождения.

Рене разбудил стук. Тихий, но настырный. Ну и неженки эти святоши. Точно баба стучит. Нет бы приложиться всем кулаком, тогда бы Рене уже побежал открывать, а так – нет, ещё поваляется. Пусть лучше стараются. Вдруг он крепко спит? Не молод ведь. Этот девичий стук, что мышиный писк из соседней комнаты. Да у него жена сильнее стучала. Вот уж у кого били могучие ручища. Когда она на кухне отбивала мясо, кот прятался под кровать, а с карниза птицы разлетались.

Стук не стал громче, но и не унимался.

«Ладно, усердие нужно поощрять».

– Иду, иду! – Крикнул Рене, натягивая сапоги. Дошёл до двери, отворил. За ней священник. – Что так долбиться-то? Слышу я, не глухой.

У того взгляд испуганный, он в ужасе. Вряд ли это от грубого приветствия. Да и не так уж грубо вышло. Скорей, брезгливо.

Видно, что-то стряслось.

«Вот только этого сейчас не хватало».

– Там… там…, – священник тяжело дышит, будто задыхается. С трудом выговаривает слова, но толку от них нет.

«Чего ради так напрягаться? Возьми, отдышись, скажи всё спокойно. Ни черта ведь не понятно. Ах да, здесь это запретное слово. Но ладно, про себя можно».

– Что случилось-то? – зевнув, спросил храмовник.

– Идёмте, идёмте, – замахал руками суматошный, – Его Высокопреподобие вас зовёт. Дело срочное.

– Меч брать? – Рене нахмурил брови. Шрам над правым глазом загнулся в дугу. Старая боевая рана.

– Нет-нет-нет, не пригодится, – произнёс священник и зашагал боком, будто краб. Безотрывно глядит на храмовника, пойдёт ли следом. Рене почесал затылок, растрепав чёрные с проседью волосы, взял-таки меч, прикрыл за собой дверь, и пошёл.

Раньше он охотнее исполнял приказы. На войне было проще, там он уважал командира, бывалого вояку и хорошего друга. А здесь… Здесь даже не приказы, а распоряжения, и отдают их пугливые беспомощные ветоши. Рене таких не уважает. Не важно, служишь ты Господу, королю или герцогу, мужик должен оставаться мужиком. Бог запрещает тебе брать в руки меч? Пусть. Возьми молоток, плуг, лопату, что угодно. Займись делом, и не стони как девица, если посадил занозу. Монахи по ту сторону реки всем обеспечивают себя сами, ещё и людям помогают, а эти, городские, приучены к наёмному труду, вот и чахнут, растрачивают церковную казну на собственные прихоти.

Базилика Спасителя – главная церковь Франкфурта. Ей и ста лет нет. Раньше на этом месте стояла дворцовая капелла. С тех времен сохранился атриум и коридор, соединявший капеллу с судебным залом. Стена только со стороны дороги, а со двора – колоннада. Внутри колодец, подсобные да жилые помещения. Впрочем, это не крепость, стены не замкнуты и никаких ворот. Войти может любой, но что тут делать? В атриуме красивей, там есть скамьи и фонтан, но вот туда-то двери почти всегда закрыты для простого люда.

Ближайший вход в базилику буквально в пяти шагах от жилья. Он ведёт в трансепт3. Его Высокопреподобие викарий Руперт сидит на скамье и отбивает ногой ритм, будто какой-то менестрель. Нервничает. По лицу видно. Поди, неосознанно вспомнил навязчивую мелодию, но думает совсем о другом.

Рене прежде не видел викария таким потерянным. Не то чтобы он сопереживал, сам посмеётся вдоволь, когда эта мразь откинется. Прикончил бы его лично, кабы не давний долг, и последствия, и… нет, не прикончил бы, но смерти ему желает. Такую сволочь ещё поискать.

Руперт увидел храмовника и подскочил, засеменил к нему, шаркая по полу.

– Ваше Высокопреподобие.

– Рене, беда, – викарий взял его под руку и повёл к подвалу. – Пипин пропал куда-то.

– Меня разбудили из-за того, что малец не пришёл вас ублажить? – угрюмо спросил храмовник.

– Не смей такое говорить! – возмутился Его Высокоморальность. Остановился и притянул Рене к себе за локоть. Сутулый коротышка едва ли достаёт ему макушкой до плеча. Надув щёки, уставился на него злобно. Храмовник долго смотрел на насупившегося старика сонным взглядом, но понял, что тот не отстанет, и изобразил раскаянье. – Все эти слухи – наглая ложь. Будь выше этого, – продолжил Руперт, ступив на первую ступень винтовой лестницы.

Как же Рене устал от этого дерьма. Большую часть жизни он прожил обычным воякой, привык к простоте, честности, открытости. Мир наигранной святости и лицемерия ему противен. Он сознаётся в проступках, не отрицает их открыто в присутствии людей, которым известна правда, чтоб после громко осуждать других за менее страшные прегрешения. Ему противны толстые священники, твердящие о скромности и призывающие покаяться в алчности, или епископы в шелках, что, восседая на подушках, осуждают завистливых, злых, горделивых, которые по́том и кровью добывают себе хлеб. Легко порицать страсть к тому, что самому даётся даром. Любой не без греха, но собственные недостатки осуждать негоже. Да и зачем, когда вокруг столько чужих?