«Не нравится? А сам бы смог, хватило бы смелости?»

Грязные деньги, может, и лёгкий труд, но очень уж опасный. Не каждый захочет день за днём находиться в обществе убийц и негодяев. В трущобах убивают за деньги, из-за бабы, из злости, по пьяне и по ошибке, забавы ради или ради власти. Умереть там проще пареной репы, а убить не всякий сможет. Пусть ты здоровый, как бык – тебе и это не поможет. Нож в спину и растворились в темноте раньше, чем тело бездыханно наземь свалится.

В трущобах мало что знают о чести. Там продают невинность юных дев, а в кости ставят на кон жизни. Там лицемерию нет места. Рыцарь, священник, семьянин – всем наплевать. Можешь носить маску на людях, в трущобах в маске ты кретин. Будь ты хоть самым выдающимся вруном. О тебе знают всё. Бродяги, оборванцы, дети-сироты, простые люди, с которыми общаешься изо дня в день, все за монету донесут. Короли знают всё обо всех без исключений, и им плевать. Мораль им чужда. Тебя не осудят. Пришёл ты заказать убийство друга, хочешь продать добро ограбленных клиентов, устал трахать старуху жену, потянуло на молодых красавиц? Всё, что пожелаешь, только плати. В трущобах тот, кто никому не платит, долго не живёт. Короли – и те меняются. На смену слабым приходят сильные. Один на трон, другого в реку, куда он сам многих отправил. С каждым может случиться.

Далеко от трущоб, за кварталами купцов, ремесленников и трудяг; за тавернами, мастерскими, рынками, церквями и площадями; за вонючими выгребными канавами и гниющими вдоль дорог рыбными потрохами, есть другой Франкфурт. Сюда не каждого пускают. За высокими стенами и тяжёлыми замка́ми живёт знать. Еда здесь лучше, улицы чище и с мощением, задний двор не смердит, а благоухает – там цветник, – и люди улыбаются друг другу, даже когда убить готовы. Желают счастья и долгих лет жизни, а в сердцах проклинают. Унизят и оскорбят только публично, с изрядной долей юмора, чтобы твоя неловкость позабавила других. В глаза никто не скажет о неприязни, но подкинут свинью, едва представится возможность. Высшее общество! Все друзья и все друг друга ненавидят. Здесь правит зависть и цинизм. Не важны твои благодетели, главное – пустить пыль в глаза. Здесь соревнуются во всём без исключения. Дома, жёны, их драгоценности и пышные наряды.

Манфред бывал здесь прежде, но не вхож в круги знатных особ. Его встречали неприязнью. Смотрели сверху вниз, словно на грязь, всё норовили стряхнуть на пол. Ты на подошве можешь разместиться, но на сапог не лезь, не нужен.

Каждый дом словно небольшая крепость со своими стенами, воротами, подсобными постройками и внутренним двором. Но с ним, конечно, ничто не сравнится. Он виден отовсюду во Франкфурте – за́мок герцога Эбергарда. Будто горный монолит. Высокий, нерушимый, неприступный. Стены выше и толще городских, башни, ворота и трёхэтажные палаты лорда.

Вот уже много поколений Франкфурт значимый город для всех восточно-франкских королей. Здесь собираются графы и герцоги, прежде чем возложить венец на голову нового правителя. Немудрено, что резиденция Эбергарда выглядит ОЧЕНЬ внушительно. Живёт по-королевски. Зачем бунтует? Ох уж эта гордость. Вечно властным особам неймётся.

Когда-то замок стоял отдельно, но вскоре от города к холму потянулись богатые дома. Удобно, вельможи чуть что драпают за замковые стены. Район разрастался словно плесень после дождя, и вскоре появились новые укрепления. Ещё одна линия обороны на случай осады.

Перед воротами сделали остановку, завели Счастливчика в стойла. Замковая конюшня переполнена, да и эта не сказать что пустует. Гвардеец сам снял со скакуна узду, седло и поклажу. Погладил по гриве, распорядился, чтобы накормили, напоили. Своего коня он любит будто друга детства.

У ворот стражник перепоручил заботу о гвардейце замковому гарнизону. А те, буквально сразу же, доверили его сенешалю2.

Манфред часто глядел на замок и представлял, какой он изнутри. Что ж, изнутри замок как замок. Как все, в каких он прежде побывал. Наверно, чтобы оценить его по достоинству, нужно быть зодчим, инженером или знать что-нибудь о строительстве, либо об обороне крепостей, а если нет, так хоть родиться в замке.

Манфред родился на дороге и о дорогах знает всё. Сколько припасов взять, что нужно для ночёвки, когда выдвигаться и каким путём следовать. Не бывало такого, чтобы он заблудился или припозднился. Даже плату за проход никогда не платит. Ни королям, ни герцогам, ни графам, ни сеньорам, ни церкви, ни бандитам. Словом, дорога его вотчина. А вот за́мки – о за́мках он не знает ни черта. Что ему своды, арки, галереи? Он не оценит. Ну, хоть мучать воображенье перестанет. Нет тут ни золотых ковров, ни статуй в полный рост из изумруда.

Хоть и ночь на дворе, а герцог Эбергард не спит. Чем занимался, можно лишь гадать. Мало ли забот у человека в его положении? Голодный год, неурожай, война с королём Оттоном, всюду лазутчики маркграфа Геро, вторжения славян и венгров, да и во Франкфурте, как всегда, жизнь не сказка.

Герцог принял Манфреда в своём кабинете. Одет Эбергард по обыкновению со вкусом, но не вычурно. Не любит пускать пыль в глаза. С его-то репутацией это и ни к чему. Герцог внушает трепет. Когда он говорит, все слушают. Когда молчит, все хотят знать, о чём он думает. Его пристальный взгляд не каждый выдержит. Слово герцога – сталь, убьёт любого. Его не обдурить витиеватой речью и не смягчить сладостной лестью. Эбергард видит суть, мысли его точны, а слова взвешены.

– Что-то случилось с Генрихом? – сразу осведомился он. Узнал? Или плащ заприметил? Или уже предупредили? Конечно, предупредили. К герцогу среди ночи кого ни попадя не пустят, если сам того не захочет.

– Нет, Ваша Светлость, – гвардеец учтиво поклонился (так он думал, на деле же невнятный кивок), и прошёл вглубь комнаты, – с принцем всё хорошо. Я здесь по его поручению, – Манфред передал грамоту. Эбергард пробежался взглядом по документу, и свернул.

Герцог ведёт дела за большим столом. Таким большим, что уместятся трое, однако он и сам удачно его захламил. Груда бумаг, грамот и даже карта королевства. Один угол – где на северо-востоке Марка Биллунгов упирается в земли Славян – держит масляная лампа. Другой – на котором Бавария граничит с венграми на юго-востоке – какая-то шкатулка. Должно быть, в ней письменные принадлежности, сургуч, печать, ленты, бечёвка. На северо-западе Лотарингию прижимает к столу том сводов королевских законов, а на юго-западе, на изодранном краю карты, в Бургундию воткнут нож. Последняя, к слову, нанесена довольно детально, будто уже часть королевства.

Стол стоит в тройке шагов от среднего окна (всего их три). Между проёмами на стенах красно-белые знамёна герцогства. Окна выходят на восток, и первые лучи солнца наполняют комнату светом. Напротив входная дверь, высокая двухстворчатая. В южной стене камин, горит и сейчас. В северной – ещё одна дверь, небольшая, ведёт в покои герцога. Мебели мало. Вообще нет ничего, кроме стола и кресла. Вся прочая утварь освещает комнату. Коптит, выжигая воздух. Настольная лампа, на стенах факела. В углу между дверьми два не горят, там полный мрак, и кто-то стоит, не шелохнётся. Наверно, Гунтрам – тень герцога, его советник по «деликатным делам».

Эбергард поднялся, обошёл стол, прислонился к нему задом. Грамоту положил сверху на карту. Манфред встал погреться у камина. Ночами уже холодно, в воздухе веет осенью. Кабы не плащ поверх куртки, непременно продрог бы.

«Интересно, как там Счастливчик? Тепло ли ему в стойлах?»

– Как вас зовут? – поинтересовался Эбергард, изучающе глядя на позднего гостя.

– Манфред, – ответил он.

«Сэр Манфред», – подсказал внутренний голос, но поздно.

– Вы ведь не потомственный дворянин, не так ли?

– Вообще-то он самый. Но мне от этого мало проку, я рос вдали от высшего общества, – сухо и с кислой миной сознался Манфред. Недолго он был важной птицей. Как же ненавидит все эти светские ритуалы.