– Двадцать пять.

– Если бы у тебя тогда, двадцать пять лет назад, был выбор – рождаться тебе или нет – настоящий выбор, не просто абстракция или игра… – голос у нее задрожал, и она остановилась. Резко, со звуком, вдохнула воздух в себя. – Если бы у тебя был выбор, что бы ты сделал? Родился тогда? Или отложил бы это на неопределенный срок до тех пор, пока… – она опять не смогла договорить – плечи у нее затряслись. Мне казалось, что она вот-вот заплачет.

– Что с тобой?

– Ничего. Ничего… В общем-то я выбрала это сама. Мне некого в этом винить.

– Что выбрала?

– Я отказалась рождаться.

– Отказалась… рождаться?

– Да. Отказалась, – повторила она.

Я ничего не ответил на это, просто кивнул – машинально, не задумываясь, зачем я это сделал.

– Ты мне не веришь?

– Да нет, не то чтобы не верю, почему… Просто не совсем понимаю, о чем ты…

– Я… – она огляделась по сторонам, – я могу объяснить. Только ты никому не должен рассказывать про это. Вообще про то, что ты знаешь меня, что я есть. Ты обещаешь мне?

– Да. Обещаю.

Она резко встала – прошлась перед скамейкой, села опять. Пока говорила, без конца теребила в руках подол своей юбки.

– Это… это похоже в чем-то на игру в дурака… Ты сидишь за столом, у тебя есть определенный набор карт и козырей. Ты запоминаешь что-то. Просчитываешь ходы. В принципе, можешь даже встать и выйти из игры. Только в самом главном решении – садиться тебе за стол или нет – в этом решении тебе было изначально отказано. Ты так и очнулся – уже с картами, уже за столом, не понимая и не помня, что было до этого.

– А ты, получается, помнишь?

– Я – помню. Мне показали карты прежде, чем усаживать за стол.

– Мне очень жаль, Лара.

– Чего жаль?

– Того, что ты там увидела. Того, что…

Она перебила меня. Засуетилась.

– Да там, собственно, и не было почти ничего… Только еще девяносто девять таких же эмбрионов, как я, которые участвовали в этом… эксперименте. Нам показывали наших родителей. Их окружение. Эпизоды из нашей будущей жизни – как правило, в нескольких вариантах, ведь все это пока рассматривалось гипотетически. Все остальные выбрали родиться. Эксперимент признали неудавшимся – один случай из ста – и закрыли. Из их памяти стерли все, что касалось эксперимента. А я… – она запнулась.

– А ты оказалась в башне?

– Да. До шестнадцати лет меня воспитывали… наверное, это не так важно сейчас, кто это был. Скажем так – проекции живых людей. Я должна была обращаться к ним «крестные».

– Крестные?

– Да. Почти, как в сказке, – семь крестных фей. Они дежурили в одно и то же время каждый год и раз в пятьдесят два дня сменяли друг друга. Я даже имен их настоящих не знала; для себя, чтобы как-то разграничить, называла их по месяцам… Они ушли из башни, когда мне исполнилось шестнадцать.

– Совсем ушли?

– Да. После этого я осталась одна.

Мне хотелось обнять ее в этот момент.

– Это ужасно.

– Не ужаснее, чем родиться тогда, двадцать два года назад… По крайней мере, это был мой осознанный выбор. Да и потом, я всегда знала, что у меня есть запасной вариант – родиться вот так, уже взрослой, после восемнадцати лет. Только я никак не могла на это решиться…

– А сейчас? Получается, ты родилась?

– Получается, да. Я чувствую все… физическое. Я могу спать по-настоящему – не так, как в башне. Там это было необязательным: хочешь спи, хочешь – нет. Сны, правда, в башне были гораздо лучше… Или вот, знаешь, вчера, например, – я ударилась локтем о дверь, и мне было больно. И кожа покраснела. – Она улыбнулась – так, словно говорила о каком-то своем личном достижении, к которому шла долгие годы. – И есть я тоже могу. И чувствовать вкус. У меня даже месячные начались. Вчера, когда я пришла домой…

– Ага, – сказал я и покраснел.

– Я что-то не то сказала?

– Да нет, все в порядке.

– Наверное, я должна быть довольна, – сказала она – очень тихо, словно говорила это самой себе. – Я живу. У меня все нормально. Все устаканивается и встает на свои места… Только ждала я, похоже, чего-то другого.

– Чего именно?

– Сложно объяснить, – она задумалась. – Наверное, мне просто нравилось это состояние – ждать. Пока я находилась в башне, я слишком привыкла к этому. Время идет. А ты сидишь там, в этой комнате, и ждешь, когда произойдет что-то, что все изменит…

– Да. А потом, в один прекрасный день, оно происходит – или не происходит, это уже не важно, – и ничего не меняется…

– Не меняется? – переспросила она. – Нет, я не это имела в виду. Оно уже изменилось какое-то время назад. Просто мы пока не видим этого…

– Когда изменилось?

Она повернулась и посмотрела мне в лицо. Пожалуй, в первый раз за сегодняшний день она смотрела на меня так долго.

– Сейчас, например, – сказала она, все так же глядя на меня. Потом покраснела – как-то неровно, пятнами, словно даже этого не умела – краснеть как следует – и отвернулась. – Сейчас. Или в любой другой момент.

Я взял ее за руку, но она тут же выдернула ее. Резко встала и одернула юбку на платье.

– Мне пора.

– Уже?

– Пора, – повторила она отрешенно, словно внутри нее опустилась, лязгнув о пластинку на патефоне, игла. – Мне что-то… нехорошо сегодня. Поговорим в следующий раз.

– В следующий раз – это когда?

– Не знаю. Я зайду к тебе. У меня же есть твой адрес.

– Может, я к тебе могу зайти?

Она покачала головой. Потом открыла сумку и достала из нее тетрадь в твердой обложке.

– Что это?

– Просто возьми и прочитай. – Полистав, она вырвала оттуда несколько страниц и протянула мне. – Прочитай и сделай вид, что этого не было. Что я ничего не давала тебе.

– Хорошо, – я встал со скамейки и сделал шаг в ее сторону.

– Не провожай меня.

Она развернулась и быстро, так, что сланцы, отскакивая, практически слетали с ее ног, пошла по алее в сторону выхода.

Я снова сел на скамейку. Разгладил на коленях листы, которые она мне дала, – четыре страницы, исписанные мелким почерком. Он и правда был похож на мой, только выглядел как-то спокойнее, круглее. Это, по всей видимости, были страницы из ее дневника – даже дата стояла: январь прошлого года. Я огляделся, словно боялся, что кто-то подойдет ко мне сзади и начнет подглядывать через плечо. Никого. Сквер был пуст – только в нескольких метрах от меня собирал оставшиеся после кого-то крошки голубь. В самом конце аллеи показался мужчина с зонтом наперевес, в легком летнем плаще – прошел часть сквера, то и дело поглядывая вверх, потом развернулся и пошел обратно. Небо затянуло буквально за несколько минут; все оно, сколько хватало глаз, пошло неровными, чернильного цвета, пятнами. «Скоро польет», – подумал я и натянул капюшон. «Третью неделю дождь», – писала Лара.

Третью неделю дождь. Он выбивает крупные пузыри на воде; когда они лопаются, жижа вытекает из них – они напоминают мне чумные болячки. Море ходит внизу отдельными лоскутами; воды в нем прибавило, и оно перекатывается из конца в конец. Я вижу, как часто и сильно его лихорадит. Дожди не перестают ни на минуту; бывает, что ночью мне не хочется спать, и тогда я могу до утра слушать эти звуки на крыше – то немного тише, то чаще и громче. В такие минуты кажется, что во всей вселенной не осталось ничего, кроме воды.

Для зимы это обычная погода. Небо начинает истерить, исходит слюной и крупными слезами. И так методично, день за днем, оно перетекает в море, пока от него – от неба, то есть – не останется одна только жалкая полоса.

Это хорошее время для мыслей. Выходишь на балкон – и никаких изменений. Только дождь. Если не слишком сильно лило, я выносила на балкон раскладной стул и читала под зонтиком. Теперь, когда крестных в башне больше нет, я легко могу это себе позволить. Больше некому одергивать меня, выхватывать книгу, кричать (кричала, правда, в основном Январь-Февраль – голос у нее как раз подходит для таких вещей: он едко-игольчатый, неровный).