Так продолжалось какое-то время. Я почти убедил себя, что мне все равно, что я могу отключаться от этого и не чувствовать боли. Я словно застыл внутри; то, что кричало до этого, и билось, и дергалось, теперь сжалось в комок, стало мелким, удобным – легко свернуть его, сложить в карман. По крайней мере, я думал тогда, что могу это сделать. Потом услышал их в ванной, среди ночи, – шум воды и громкий шепот, когда я проходил по коридору. Я остановился в паре метров – нужно было сразу, не раздумывая, вернуться к себе, но я замешкался. Услышал в этот момент, как она застонала – долгий вздох, протяжный, жалобный как будто, словно мяукал котенок. Потом засмеялась. Я ушел к себе в комнату и попытался заснуть. Не получалось, конечно: я только ворочался без конца и себя изводил. В конце концов я оделся и вышел на кухню.

Свет был включен; у раковины, наклонившись, стояла Катя – пила из-под крана. Услышав шаги, обернулась – медленно, плавно, – в лице у нее что-то дернулось, когда она увидела меня, проскользнуло – разочарование, может, или даже испуг. Она потянула вниз футболку, прикрывая трусы, – да так и осталась стоять, вцепившись в нее обеими руками.

– Там же… фильтра нет… – пробормотал я.

– Да, я знаю.

– Отравиться можно.

– Ничего, обойдется, – она все так же медленно, как будто нехотя, закрыла кран. – Ты… не спишь до сих пор?

– Нет, – соврал я. – Спал. Только десять секунд назад проснулся.

Сказал – и подумал о том, как странно оно прозвучало – как будто высчитывал что-то – десять секунд.

– Ага. Ну, я спать пойду, – она потопталась на месте. Посмотрела на меня выжидающе – я как-то глупо, на пол-лица, улыбнулся в ответ на этот взгляд. – Подвинься, пожалуйста, – сказала она наконец.

– Да, точно, – я стоял в дверях, облокотившись одной рукой о косяк. – Прости, не заметил.

Я неловко развернулся боком, и она прошла – так же, боком, стараясь меня не касаться. Мне хотелось схватить ее, прижать к стене – но я, конечно, только пробурчал себе под нос: «Спокойной ночи».

Потом спустился вниз, на улицу: была промозглая, влажная ночь; я шел вдоль дороги, и меня все сильнее трясло – от злости, от холода, от сырости, пробиравшей до самых костей. Я шел по прямой, все быстрее, пытаясь хоть как-то согреться. Вокруг было пусто – слишком пусто, словно я попал в какой-то странный сон; только иногда навстречу мне из темноты выныривали, обдавая жидким светом, фары.

Остановился я только ближе к утру, когда идти уже не оставалось сил: заскочил в проходивший мимо автобус. Других пассажиров в нем не было; я сел на заднее сиденье и прислонился головой к окну; за эти два-три часа я настолько замерз, что тело у меня онемело. Вот так же – вспомнилось мне – в пустом автобусе мы ехали с Катей: я провожал ее с вечеринки домой. Она задремала у меня на плече, и волосы ее щекотали мне щеку; я сидел неподвижно, боясь потревожить ее, разбудить; вслушивался в то, как она размеренно дышит. Мы доехали до конечной; она была теплой и сонной, моргала часто и терла кулаками глаза.

– Твоя остановка.

– Так быстро? – произнесла она куда-то в глубь салона. – Я бы и дальше так ехала… До утра…

– Светает уже.

– Да, – она медленно встала; улыбнулась мечтательно самой себе. Мы шли до ее дома минут пять, и она все это время улыбалась так же отстраненно, вглубь себя; я рассказывал о чем-то, но она молчала.

– А этот… Игорь твой… – спросила она, когда мы подходили к дому, – вы с ним получается… друзья?

– Друзья? А почему ты спрашиваешь?

– Просто любопытно.

Игорь был в ту ночь на вечеринке, увидел меня, подошел – мне ничего не оставалось делать, как представить его Кате.

«Друзья?» – повторил я про себя; задумался на несколько секунд. Почему-то сразу вспомнилось, как в детстве мы мутузили друг друга. Без конца соревновались в чем-то – Игорь был, старше, крупнее, всегда побеждал… Даже учился он… не то чтобы лучше, но как-то… успешнее что ли: умел преподнести себя своим родным, подать. Мне ставили его в пример, когда я в чем-то не дотягивал до планки.

– Что ты, – сказал я Кате, – какая тут дружба – у нас и интересов общих нет.

– Интересов?

– Ну, он такой… как тебе сказать… приземленный…

– Прагматичный?

– И это тоже.

– Ты не любишь таких.

– Ну, а что их любить… У него и тем-то нет никаких кроме футбола.

Катя коротко – я не понял тогда этот жест – покачала на мои слова головой. Недовольно, словно обидевшись на что-то, поджала губы.

– Ты чего?

– Устала просто. Сейчас отосплюсь как следует, и все пройдет.

Я проводил ее до дома, и она, уже стоя в дверях, долго махала рукой – весело так, энергично, немного по-детски. Я отошел уже, обернулся – она продолжала махать, помято-сонная, со спутавшейся челкой на глазах; во всей ее фигуре тогда сквозило что-то очень близкое, родное…

С тех пор прошло уже почти шесть лет. С Катей мы неплохо ладим; я как-то постепенно, сам незаметно для себя, ее разлюбил. Я изменился во многом – да и она изменилась. Что-то, что мне так нравилось в ней, за это время ушло.

– Ты оби́горилась, – сказал я ей как-то.

Она засмеялась.

– А что плохого? Я просто взвешиваю все «за» и «против». Составляю план.

– Ну да. Я это и имел в виду.

– Твоя проблема как раз в том, что у тебя нет плана.

– Какого плана?

– Пла-на, – повторила она по слогам.

Я часто чувствую это ее отношение ко мне – от человека, устроившего свою жизнь, вниз, к не устроившему, – по диагонали. Именно таким я перед ней и выгляжу: в мои двадцать пять лет у меня нет постоянной работы. Девушки, кстати, тоже нет. Институт бросил на четвертом курсе, чтобы больше писать, – да так и не опубликовал ничего за это время. Катя – дальше. Говорит что-то со своего конца, но звук, перемещаясь вниз, искажается – когда он доходит до меня, я с трудом разбираю слова. «Все хорошо», – повторяет она. Жизнь перед ней разложена квадратами. Разграфлена. Прострочена – как лоскутное одеяло. Ей только и остается, улыбаясь, перемещаться из одного квадрата в другой.

– Ты счастлива? – спрашиваю я ее иногда. Продираюсь по лоскуткам – с одной клеточки на другую. Застреваю. Она скрещивает руки на груди; ноги сводит крепко, одной струной. Смеется – тихонько так, словно стесняясь. «Странные у тебя вопросы». – «Ну, а все-таки?» – «Ты странный, Андрей».

Я понимаю, что мне будет не хватать их, если они не вернутся. Даже Игоря – за эти годы я успел привыкнуть к нему. Привыкнуть к постоянному присутствию кого-то. Если они уезжали в отпуск, по квартире, беспокойно подвывая, продолжал носиться их нелепый шпиц. Через день появлялись друзья их друзей, искавшие вписку в Москве, или родственники, которых я до этого не знал – возникали, как видения из воздуха.

Теперь я впервые оставался надолго один – и вода за окном поднялась в первый же день так, словно предчувствовала это. Я все думал, что нужно подождать немного, и она спадет: подходил постоянно к окну, смотрел на нее – но прошло уже несколько часов, и ничего не менялось. В конце концов я вышел из квартиры и начал спускаться; соседка, с которой я столкнулся, выглядела так, как будто ничего не произошло. Да я и сам уже начал сомневаться в том, что видел: померещилось просто – какой-то нелепый, непонятно откуда взявшийся мираж…

Я спустился на первый этаж. Дверь открыл не сразу: ее заело, и мне пришлось повозиться с ней несколько минут. Наконец, она скрипнула, повернувшись на петлях, и вывалилась наружу. С улицы на меня пахнуло водорослями и влагой и еще чем-то резким, похожим на йод. Вода начиналась прямо сразу, от двери; внизу лежал мелкий белый песок, и от этого она казалась особенно прозрачной. Когда я смотрел на нее из окна, она выглядела иначе – выше, темнее, поднималась чуть ли не до второго этажа. Я разулся и сделал несколько шагов по периметру двора, прощупывая дно, – вода едва доходила мне до коленей. Когда ветер успокаивался, в ней замирали, поблескивая закупоренными окнами, дома – все было глухо и замкнуто в них, как будто, сговорившись, их оставили жильцы. Исчезли вместе со всем тем, что заполняло двор. Я обогнул дом и вышел туда, где раньше было шоссе – но вместо него увидел одну лишь воду перед собой: она тянулась во все стороны, сколько хватало глаз, и обрывалась только на горизонте. Вода и небо; на дне все тот же белый, с голубыми прожилками, песок. Я продолжал идти вперед, сам толком не зная зачем; что-то гнало меня – неопределенность всего этого, страх, – и я не мог оставаться на месте.