У меня перехватило дыхание, и я не смогла ответить. Страх тяжелыми тисками сковал мне горло, лишил дара речи.

В лесу кто-то был, и этот кто-то наблюдал за нами.

Белки двух глаз. Блеснула внутренность разинутого рта, тут же закрывшегося. Послышался влажный звук глотка.

Внезапно мои ноздри затопило звериным духом, а вместе с ним подступило что-то еще, и в следующее мгновение на меня пахнуло теплом живого дыхания, хотя передо мной не было никого, кто мог бы дышать мне в лицо.

– Кэтрин!

Голос Ричарда доносился откуда-то издалека, и такой же далекой казалась мне его рука в моей руке. Мое тело словно испарилось, от меня остались одни глаза, сосредоточенные на тенях под деревьями, и обнаженное сердце, от его гулких ударов мое зрение подергивалось рябью. Между тем в лесу под деревьями снова разинулся рот, и теперь я увидела прилагающееся к нему лицо, словно подсвеченное изнутри. Под кожей темнели кости, а из черного зева глотки вырвался звук, внезапный и пронзительный, точно вопль угодившего в капкан лиса. То был мой голос, мое лицо.

Ричард уже вовсю тряс меня, а я почувствовала, что во мне что-то обрывается. Я снова вскользнула в свое тело, оно все горело огнем, живот скручивался жгутом, как при судорогах.

– Миссис Ноукс! – все так же издалека донесся крик Ричарда. – Началось! Сюда, миссис Ноукс!

Я опрокинулась спиной в снег, Ричард склонился надо мной, и звериный дух заполнил мне нос и горло. Живот скручивало пуще прежнего, и я отдалась боли, уплывая из рассудка. Я даже не могла остеречь Ричарда, хоть словом предупредить, чтобы он оглянулся и увидел ее, стоящую у его плеча. Женщину со жгучими черными глазами.

День первый.

Страдание захлестывало меня, я кричала и хватала ртом воздух. Мою челюсть сжали два ледяных пальца, в рот протолкнулось что-то холодно-металлическое, затем белое и кислое вкусом наподобие амлы[31], но я знала, что никакая это не амла, а лауданум[32], как знала, что если проглочу его, то снова уплыву в забытье и не смогу сказать им. Но ледяная рука, рука доктора Хармана, не давала моим губам раскрыться, и я задыхалась, а потом мои силы сопротивляться кончились.

Лауданум обжег мне горло; мое тело, точно под спудом пурпурного бархата портьер, налилось тяжестью, изнутри толкались невидимые волны боли, но такие отдаленные, что я чувствовала их лишь урывками. Зато ощущала, что в черепе ползают чьи-то пальцы, точно обшаривают изнанку моего сознания. Одурманенная, неспособная отличить явь от видений, я в тот момент поняла, что она внутри меня, с ее жгуче-черными глазами и кромешно черным сердцем. Я ощущала ее, ее запах. В следующий момент пальцы забегали по коже моей головы и крепко ухватили меня за волосы. Я пыталась вырваться, но пальцы не отпускали.

– Ну же, миссис Блейк. Давайте-ка приберем их аккуратненько, не то спутаются и потом колтунов не вычешешь.

Миссис Ноукс, ее руки суетятся в моих волосах, причесывая их к родам. Я сама выбрала такой стиль: две толстые косы, уложенные вокруг головы. Но сейчас косы слишком сильно сдавливали мне череп, шпильки сильно кололись и царапали кожу. Голова у меня отяжелела и бессильно моталась на шее, точно на цепи, которая не может удержать увесистый якорь. Но я собрала все силы и повернулась на ее голос. Нет, подумала я, необъятный ужас булыжником сокрушил меня. Нет.

Глаза миссис Ноукс глядели на меня двумя черными дырами.

Я отчаянно барахталась, как тонущий, в глотке которого больше воды, чем дыхания. Но только снова почувствовала на языке кислую горечь амлы, и вторая доза лауданума отправила меня в еще более глубокое забытье.

В Бомбее жара окутывала как одеяло, ласково лизала влажным языком. По утрам нас будили собаки, а засыпали мы под мерные «тук-тук» вентиляторов. Моя айя, так в Индии называют нянь-туземок, согревала мне молоко и услащала его сахаром. Она даже в амлу добавляла мне сахар, делая сладким все, что мне давали. Когда я болела, она напевала мне песни, сколько бы ни твердили ей мои матушка и отец, что я уже выросла из песенок. Когда меня всю обсыпало сыпью, она купала меня в сквашенном молоке. И теперь я отчаянно желала ее нежности, ее теплоты, ее подогретого сладкого молока и ее целебного дахи[33].

Кожа на голове разрывалась, и между ногами я тоже разрывалась. Руки доктора Хармана ледышками холодили разгоряченную кожу. Я беззвучно кричала, снова и снова, и крик наконец вырвался, пронзительный и резкий. Непрерывный. Но только не из моего рта.

День третий.

В комнате плавала отливающая краснотой темнота, точь-в-точь как у меня под веками. Я лежала неподвижно, а вокруг стояла мертвая тишина. Довольно долго я никак не могла сообразить, сплю я или бодрствую. Лауданум медленно отпускал мои члены, мой язык, и они отзывались болью, стоило мне хотя бы чуть-чуть пошевелиться. Потом пришла боль между ногами и во всем теле, боль сковала мне череп, и я поняла, что не сплю и что мир изменился. Я стала матерью.

– Проснулись, мадам? – Миссис Ноукс восседала в кресле у моей постели, освещенная газовой лампой. Глаза уже не были черными провалами, это были ее собственные вострые глазки, на руках она держала сверток из хрустящих белых пеленок. – Целых два дня проспали. Доктор Харман посчитал, что вас лучше всего не трогать.

– А мой ребенок? – от сухости в горле мой голос совсем осип.

– Девочка.

– Девочка? – на моих глазах проступили слезы, и я протянула руки к свертку.

Миссис Ноукс встала с кресла и бережно поместила сверток мне в руки. Розовое личико, носик кнопочкой, идеально перламутровые веки, губки аккуратные, розовые, точно бутон, ароматы свежевыпеченного хлеба и лаванды. Прилив любви, острой, жаркой. Моя дочка. От потрясения и радости я громко всхлипнула.

– Полноте, мадам, – проговорила миссис Ноукс мягко, к ее обычному отрывистому тявканью добавилась сладость. – Нам не велено волновать вас.

Она забрала у меня из рук мою дочь, и я невольно потянулась за ней.

– Но…

– Успеете еще натетешкаться с маленькой, – продолжала она. – Роды прошли тяжело, да вы и сами знаете. Доктор Харман предписал вам строгий постельный режим на все время вашей послеродовой изоляции. – На недоуменное выражение моего лица миссис Ноукс только фыркнула. – Таков обычай, и доктор Харман считает, это только к лучшему.

– Я никогда не…

– Вы ведь прибыли из очень отдаленных мест, откуда же вам слышать. А здесь это самое обычное дело, – сказала миссис Ноукс и, наклонившись, уложила мою малышку в колыбельку, которую Ричард еще раньше выписал из города. – Девять дней покоя.

– Девять?

– Нате-ка выпейте. – Она взяла с прикроватного столика чашку, от которой шел пар. Я проглотила жиденький бульон. – Вот и славно. Никаких волнений. Никаких разговоров. Полный покой.

– А Ричарду…

– Только через несколько дней, не раньше. Вы и малышка должны отдыхать, пока доктор не решит, что вы поправились.

Она достала из ящика комода свежую ночную сорочку. Как послушный ребенок, я подняла руки и позволила ей стащить с меня родильную, несвежую от пота, пропитанную кровью сорочку и через голову натянуть мне новую, хлопчатую и чистенькую.

– Смотрите, как хорошо держатся ваши косы, – одобрительно заметила миссис Ноукс. – Мы их и расплетать-то не будем, пускай все эти дни побудут как есть. А пока, если вам что-то понадобится – покормить маленькую или сходить в ночную вазу, – вы должны нажать вот на это.

Она указала на звонок, который починили, когда по-новому оформляли комнату.

– В ночную вазу? – слабым голосом повторила я.

– А вот тут еще лауданум, если у вас будут боли. – Она дотронулась до стеклянной бутылочки на комоде. – Вам и сейчас надо принять немножко.