Мы подъезжали к месту под проливным дождем, к тому же разыгралась жуткая буря, от которой пугались наши лошади. Ночь выдалась темная, дождь ручьями сбегал по окнам кареты, и я говорила себе: «Потоп этот ниспослан смыть нас всех прочь» – и крепче прижимала к груди малыша Стэнли, но он крепко спал и даже не пошевелился. «Это мне кара», – подумала я, но не заплакала, ведь если отец и соизволит заметить мои слезы, то скажет только: «Все себя жалеешь?»

Первую часть пути мы преодолели довольно быстро, а потом зарядил дождь, карета замедлила ход, закачалась и заскользила в раскисшей грязи. Отец все чаще высовывал голову в окно справиться у кучера, как там дорога, а когда втягивал голову назад в карету, вода струями стекала с его носа и бороды. Кучер не переводя духа то проклинал лошадей на чем свет стоит, то нежно ворковал с ними, но перепуганные животные жались друг к другу, раскачивая карету; голова Стэнли моталась туда-сюда у меня на плече, а сама я сидела ни жива ни мертва от страха. У развилки мы совсем остановились и больше не двинулись с места.

– Ну что там? – крикнул отец кучеру. Тот что-то прокричал в ответ, но слов я не разобрала. – Черт знает что, – пробурчал отец и спрыгнул на землю, подняв фонтаны грязи, его сапоги по самые голенища ушли в жижу.

Вода бежала под колесами кареты сплошным потоком, дорога превратилась в бурную реку, а я осталась в одиночестве, если не считать моего мальчика, но он по-прежнему спал, прижимаясь щечкой к моей руке.

– Плохи дела, дальше придется идти пешком, – сказал подошедший отец.

– Как? Это далеко?

Он что-то спросил у кучера.

– Мили две. Или чуть больше.

– Но я дама и у меня на руках маленький ребенок! – воскликнула я. – От нас нельзя требовать…

– Не глупи! Если двинемся дальше, лошади поскользнутся и перевернут карету, ты этого хочешь? Видно, опасность тебе милее, чем неудобство.

«Будь оно так, – могла бы я возразить, – я бы сейчас была дома». Но прикусила язык и вместо пререканий попробовала разбудить Стэнли, который еще глубже зарылся личиком в мою накидку и переплел свои пальчики с моими.

– Нам надо идти, – заговорила я. – Сможешь?

– Нет, мам!

– Я сам понесу его, – вмешался отец. – А ты возьми саквояж с самым необходимым. Багаж пока придется оставить здесь.

Мои дорожные кофры высились до самой крыши кареты, и я в отчаянии заламывала руки, представляя, как их содержимое – мои платья, эгретки, заколки, носовые платки, игрушки и книжки Стэнли – мотается из стороны в сторону; дождевая вода в углах и сквозь швы просачивается внутрь, замарывая грязью все, что мило и дорого сердцу.

Я схватила Стэнли и, как ни цеплялся он за меня, передала на руки отцу; от страха бедняжка расплакался, но я не находила слов успокоить его. Из кареты мне пришлось выбираться самой, ибо не нашлось мужской руки, чтобы поддержать меня, я спрыгнула точно в бездну и заскользила, оказавшись на земле. Мне показалось, что дождь в одно мгновение промочил меня, но лишь когда карета уже растворилась в плотной пелене дождя, а мы брели все дальше по отходившей от развилки дороге – узкой, немощеной, забиравшей вверх, – я поняла, что такое вымокнуть до последней нитки. Вода заливалась мне под капор и текла по волосам, сбегала между лопаток, образовывая ручейки между косточками моего корсета, а вдоль тела ощутимо перекатывались воздушные пузыри. Промокшие юбки липли к ногам, и при каждом шаге я дрожала от страха потерять твердую почву и свалиться; в туфлях хлюпала вода, а в голове крутилась мысль: «Вот все и рухнуло».

Почти ослепшая, оглохшая, онемевшая, я плелась за темным силуэтом отца, пока тот, спотыкаясь, шел вперед, неся на руках маленького Стэнли. И я дала волю слезам, но оплакивала не себя, а своего маленького сынишку, который не просил ничего подобного, который и так жил мирно и счастливо там, где обитал, рядом со своими игрушками, с любимым «лазательным» деревом, собакой Разбегайкой и даже – прости меня, Господи! – со своим папой. Какое право я имела отрывать сына от его дома, тащить в эту глушь, если наши с мужем раздоры никак его не касались?.. Была ли я и правда такой эгоисткой, какой считал меня мой отец?

Когда мы достигли дома, я уже вся дрожала от холода. Сначала мы вышли на узкую подъездную дорожку между высоких стен, затем поднялись по каменным ступеням, они все были разной высоты, на каждой я рисковала поскользнуться и потерять равновесие. Отец догадался прикрыть Стэнли полами своего непромокаемого плаща, но я видела обвившиеся вокруг его шеи тоненькие бледные ручки и доверчиво склоненную на плечо белокурую головку. «Боже, что я наделала?»

Старинный дом Твейтов, куда мы прибыли, для меня и моей сестры издавна имел дурную славу. Сами мы никогда в нем не бывали, зато сюда заезжал отец, и, на наш с сестрой взгляд, куда чаще, чем требовалось. Он мог целый год, а то и больше, не заглядывать в дом Твейтов, но если объявлял, что приглашен кое-куда «в окрестностях Скиптона» или едет «по делам в Бредфорд», мы с Марианной понимающе переглядывались, зная, что дом Твейтов как раз в тех краях. По молодости наш отец был весьма хорош собой – он и поныне оставался видным мужчиной, – так что нам казалось очевидным, каким занятиям он там предается. Я воображала себе пышное убранство дома: крикливо-роскошную мебель, устланные толстыми коврами полы, занавешенные тяжелыми гардинами окна, набитые экзотическими напитками горки, легкий шелест новых нарядов – поэтому мне простителен легкий всплеск любопытства, с каким я ожидала, пока отец отпирал дверь.

Внутри не обнаружилось ничего, даже отдаленно напоминающего мои грезы. В тесном холле горела единственная свеча, обшарпанные серые стены источали запах нежилой кислятины, как будто в доме давно никто не жил; за холлом виднелась темная гостиная, скудно обставленная в уродливо-старомодном духе. Воистину никакой любовнице не пришлась бы по вкусу такая обстановка. Отец опустил Стэнли на кушетку в гостиной, а я все стояла в холле, охваченная страхом и унынием. Вода стекала с носа, капора, манжет. Я сняла накидку и повесила на спинку старинного черного стула, изогнутого по безобразной моде двухсотлетней давности.

– Ну вот что, мисс, – произнес отец. «Мисс» он выговорил жестким, повелительным тоном, как если бы обращался к кому-то, посягнувшему на его любимое место в купе поезда, – теперь я вас оставлю.

– Куда же вы в такую непогоду? – взмолилась я. Меня до смерти пугала перспектива остаться вдвоем со Стэнли в этом мрачном, неприветливом доме. – Останьтесь. Умоляю. Здесь для вас наверняка найдется комната.

– Нет, я в гостиницу, надо посмотреть, как там наша карета, если она, конечно, добралась туда. А если нет, стало быть, нужна моя помощь, чтобы вытащить ее из грязи. – Он вздохнул, и его вздох ясно говорил: конечно, Люсинда, ты уже можешь отдыхать, у тебя-то других дел, конечно, нет.

– Но, папочка, – снова воззвала я к нему. Я обвела взглядом каменные полы и холл, такой унылый и голый, цветов и то не поставили, чтобы как-то оживить это жилище к моему приезду. Все убранство холла ограничивалось лишь побуревшей литографией со зловещей картины «Плот “Медузы”»[3] в черной рамке. – Вы и правда оставите нас здесь? Совсем одних?

Отец молчал.

– Папочка, – повторила я, разражаясь рыданиями. Он не выносил моих слез, но я не имела другого способа разжалобить его. Единственное, что мне оставалось, – беспомощные мольбы, вот единственное оружие, каким я располагала. – Неужели вы не поможете мне?

– Девочка моя, – молвил он, – в этом и состоит помощь.

Стэнли весь дрожал, когда я подняла его с кушетки, мокрые волосы облепили голову и источали трогательный запах беззащитного зверенка, сразу напомнивший мне о его младенчестве. Он стоял молчаливый и безучастный, не испытывал ни малейшего любопытства, не порывался изучить новое место, как в том милом отельчике в Скарборо, куда я вывезла его на отдых, назвав это каникулами, или в доме Марианны, где нам пришлось искать прибежища, когда у меня кончились деньги. Я всегда принимала это радостное возбуждение от нового места за его естественное свойство, думала, что, куда бы ни привезла Стэнли, он везде будет достаточно весел и счастлив, но в этом доме его жизнерадостность исчезла без следа. Мы отважились подняться по лестнице и обнаружили две спальни. Первая, просторная, но странно неприветливая, была обшита по стенам потемневшими панелями. Сначала мне даже показалось, что в ней нет окна, и только потом я заметила, что прежде широкий оконный проем тоже почти весь забран стенными панелями, лишь на самом верху оставался узенький просвет. Вторая спальня помещалась этажом выше, вверху лестницы, и размерами была поменьше, но более приветливой.