– Здесь и будет твоя спальня, – сказала я Стэнли. Он снова не произнес ни слова, а только засунул в рот большой палец.

Вода в тазу для умывания до костей пробирала холодом, но с этим я ничего поделать не могла. Я раздела Стэнли, и, пока обтирала его губкой, скрестив его ручки на маленькой белой грудке, он дрожал и хныкал.

– Не надо, мамочка! – кричал он, отбиваясь от меня, но я крепко держала его, наверное, чересчур грубо, но единственно из желания побыстрее покончить с мытьем. И тогда он оттолкнул меня с силой. – Нет!

– Да как ты смеешь? – прикрикнула на него я. Глаза у меня загорелись, как и кожа на плечах там, куда уперлись его маленькие ладошки.

– Я хочу домой! – его голосок срывался. Я с трудом выносила эту сцену. – Зачем мы сюда приехали?

Я сгребла его за плечи, но он пронзительно взвизгнул и вывернулся из моих рук.

– Ты как себя ведешь?! – воскликнула я, а он снова закричал.

Его маленькие ступни зашлепали по плиткам пола, когда он отбежал от меня, встал поодаль, пригнувшись и широко расставив ручки и ножки, и прожег меня пронзительным, полным ярости взглядом, точно голенький белый дикаренок. Не в первый раз после его рождения я спросила себя: «Кого же я родила? Почему и как все это получилось?» Хорошо, что я сообразила забрать из багажа его теплую фланелевую ночную рубашку, и, по счастью, она не так отсырела, как остальные вещи. Но, когда я протянула ее сыну, он наотрез отказался надевать ее, и я гонялась за ним по спальне, пока он пронзительно не завизжал, впав в полное исступление, и у меня не погасла свеча.

– Ладно, значит, будешь спать как есть, – крикнула я и захлопнула дверь.

Снаружи на двери имелся засов, и я быстро задвинула его. Стэнли замолотил по двери кулачками, а я стояла на площадке лестницы и слушала, как его гнев уступает место страху.

– Мама! – закричал он. И еще раз: – Мама! – теперь дрожащим голосом.

Я хотела было смягчиться, но он снова разъярился. Тогда я повернулась и ушла.

Спустившись в гостиную, я кое-как стащила с себя мокрое платье, потом нижние юбки, свалила все это прямо на пол, и вокруг тут же натекли лужицы грязи. Зато корсет я снимала бережно за неимением при себе сменного; правда, в моем багаже были другие корсеты, но они, скорее всего, окончательно испорчены и навеки для меня потеряны. Корсет я аккуратно разложила на кушетке, но сорочка под ним тоже была вся мокрая. Туфли сплошь облепляла грязь, и я разнесла ее по дому, пока ходила вверх и вниз по лестнице. Промокший подол юбки полинял, испятнав мои чулки потеками краски. Я присела у камина, дрожа и стуча зубами от холода, пока мои заледеневшие руки неуклюже возились со спичками.

– Ну же, давай, – под нос бормотала я, поднося очередную спичку к кучке растопки, но хворост отсырел, и огонек, едва занявшись, тут же гас. – Давай же, давай.

Прошло бог знает сколько времени, прежде чем хворост поддался на мои уговоры и кое-как разгорелся: хилые огоньки завились было слабыми колечками, зачадили, задымили и зачахли. Я прокляла все на свете.

Сидя в кромешной тьме, я подтянула колени к груди. Без корсета мое тело ощущалось неприятно рыхлым, как будто расползавшимся: там выпирают кости, тут выступает слишком дряблая плоть, а мои груди, обмякшие и ледяные, свисали непривычно низко и противно липли к коже сырой внутренней стороной. Холод до костей пробирал мое тело, и волоски на голых руках и ногах вставали дыбом; я таращилась в темноту гостиной, размышляя, подкрадывается ли ко мне безумие или оно уже некоторое время владеет мной. Еще недавно я служила украшением мужниного дома. Не скажу, что эффектным, но определенно элегантным и ухоженным, что я принимала за присущие мне свойства, так же как Стэнли было присуще ощущение счастья. И что же? За какие-то недели я превратилась в драную кошку, в жалкую, потрепанную жизнью бродяжку! Нечего сказать, прежде ухоженная, вальяжная Люсинда Лайль, теперь лишившаяся денег и друзей, бедует одна-одинешенька, проклиная все на свете, в зашарпанной крошечной гостиной, пока ее сын в одиночестве стонет и плачет наверху.

Очнувшись, я схватила со спинки стула плед и набросила себе на плечи, ожидая, когда придет блаженное тепло. В уме я уже составляла письмо сестре Марианне, но при мысли о ней всякий раз вспоминала ее лицо и как изменилось его выражение, когда я призналась, что бросила мужа. Сначала на нем отобразилась тревога, затем – недоверие, и вдруг оно опустело, утратило всякое выражение, точно дверь захлопнулась у меня перед носом. «Почему ты отвернулась от меня? Как ты могла, зная, что мне пришлось пережить?» – хотела написать я.

Бух, бух, бух.

Страх парализовал меня. А глухой звук повторился. Бух, бух, бух. Да это же шаги, кто-то топает наверху! Шаги тяжелые, мужские, и раздаются они с верхней площадки лестницы.

Пускай я понимала, что такое невозможно, но все же решила поначалу: «Это Лайль нашел нас. Он явился за нами, он здесь!».

И снова бух, бух, бух. Я вскочила на ноги. Боже милосердный, если это не мой муж, тогда кто?! Кто-то – неизвестно кто – топал наверху, там, где мой маленький мальчик, а меня, его матери, рядом с ним нет. Я взбежала по лестнице с пледом через плечо, точно шотландский горец, но едва достигла верхней площадки, как сразу поняла, что там никого нет. Ведь присутствие другого человека поблизости от тебя всегда ощущаешь кожей. А я знала, что я здесь одна.

Такой дикий ужас обуял меня, что никакими словами не описать. В череп будто вонзились тысячи иголок; руки затряслись так, что пришлось их крепко сжать, иначе дрожь не унималась. «Ну вот, – подумала я, – теперь все ясно. Разум покидает меня».

Из-за двери Стэнли не доносилось ни звука. Наверное, заснул. Я отодвинула засов и спросила в приоткрытую дверь:

– Ты сейчас здесь бегал?

– Нет, мама. – Он сидел съежившись на полу перед дверью с большим пальцем во рту.

– Надеюсь, ты не станешь лгать мне.

– Да нет же. Я сидел здесь. Я сильно испугался.

Он протянул ко мне ручонки, и я тут же бросилась к нему. Лицо его горело и было мокро от слез, а вскоре и я заплакала. Когда он был совсем маленький, я обычно целыми днями лежала с ним на руках, пела ему песенки и беспрестанно целовала его личико. Я поняла тогда, что раз я ему мать, то должна быть для него всем на свете, что мы двое образуем собственную маленькую республику любви и доброты, куда заказан вход посторонним. Расстояние между нами возникло, когда он дорос до брюк, ему остригли его миленькие детские локоны и он – как и полагается мальчикам – потянулся к отцу и стал больше папиным сыном, чем моим.

– Все хорошо, – сказала я. – А теперь марш в постель.

Но он крепко вцепился в меня и не желал отпускать.

– Мне здесь не нравится, здесь страшно.

Что на это сказал бы ему Лайль? Известно что: «Будь мужчиной, Стэнли!» В другие времена я тоже бы так сказала, но сейчас прошептала ему:

– Утро вечера мудренее. Ты увидишь завтра, что здесь не так уж плохо.

– Мама, ну пожалуйста. Не уходи.

– И не уйду. – В самом деле, я совершенно выбилась из сил, к тому же меня страшно напугало недавнее происшествие. «Я не могу позволить себе сойти с ума, – подумала я. – Я просто не имею на это права».

Я натянула ночную рубашку и помогла Стэнли надеть его. На сей раз он смиренно подчинился. Мы вдвоем забрались в тесную детскую кроватку, и, хотя я сначала заколебалась, стоит ли укрываться тяжелыми влажными одеялами, в которых мало ли какие паразиты, холод взял свое. Стэнли сначала всхлипывал и беспокойно ворочался, но вскоре пригрелся и затих у меня под боком. А я лежала без сна, слушая его дыхание, и думала, насколько же меньше хлопот доставляет спящий ребенок и проще любить его.

Но иногда спящие дети тоже доставляют уйму неприятностей.

Мне снилось, что я снова в Скарборо и сижу на террасе, а Стэнли бегает по песку у берега. Солнце уже садится, до горизонта окрашивая море розовым плавленым золотом. При всей благости этой картинки неодолимее всего зачаровывало не столько само место, сколько разлитое в нем чувство: радужные мечты о будущем, каковые, как я думала, естественным ходом вещей развеиваются вместе с порой нежного девичества, чтобы никогда больше не проблеснуть в тенетах брака. Больше всего в этом сне о Скарборо меня радовало упоительное сознание, что мое будущее еще не предопределено и расстилается передо мной белым листом, на котором мне только предстоит начертать свою судьбу, и от этого еще больше хотелось жить. В первые две недели, проведенные вдали от Лайля, я пребывала в убеждении, что все худшее осталось позади и теперь, когда мы скрылись от него, наши дни будут такими же, как когда-то в Скарборо: долгими и беззаботными, озаренными ласковым предвечерним солнцем. Но во сне я держала в руке листок розовой бумаги, на котором рукой сестры было написано: