– Нет! Нет! Ты не должна ехать с ним.

Она с усилием отделилась от окна и вышла на середину комнаты. Ее члены, застывшие и неподатливые, расхлябанно болтались в суставах, отчего она двигалась шаткой, неуклюжей походкой, точно марионетка. Я ощутила легкое дуновение от ее платья, когда она проходила мимо меня, заметила колтуны в волосах, длинные пожелтевшие ногти. Ее рука указующим жестом обращалась к двери.

– Твейт послан тебе в предостережение, – донеслось до меня. – Я послана тебе в предостережение.

Я вдруг словно перенеслась в Скарборо. Увидела розовый свет, золотистые отблески на песке, руки моего сына, покрасневшие в холодной воде, его сощуренные глаза, в которых прыгали искорки радости. Потом упала темнота, и мы с ним лезли на холм, считая шаги, и я совсем не сердилась, что он тащит меня наверх, а поднимала лицо к звездам на небе и мечтала, чтобы наше восхождение никогда не кончилось.

Меня разбудил звук, и я не сразу поняла, что кто-то снаружи дергает дверную ручку. Я еще блуждала в лабиринтах не то сна, не то яви и вскрикнула от испуга, когда заскрежетал засов и дверь распахнулась. С площадки пролился бледный дневной свет, но и его было достаточно, чтобы я разглядела стоящего в дверях отца.

– Что все это значит? – спросил он, сбитый с толку. – Почему внизу такой погром? И почему вы заперты?

Я потерла глаза. Заметила, что все еще лежу поверх одеяла, полностью одетая, как и предшествующей ночью, а Стэнли у меня под боком спит как сурок, зарывшись в одеяла. Моими последними воспоминаниями о прошлой ночи была миссис Твейт: ее ссохшееся личико и указующая рука.

– Как такое случилось? – требовательно вопрошал отец. – Кто мог это сделать?

– Должно быть, это Стэнли слишком сильно хлопнул дверью, – сказала я. – Я и раньше замечала, что засов разболтался.

Сердце все еще сильно колотилось, и вздумай отец осмотреть меня повнимательнее, сразу заметил бы, как от резких ударов пульса подрагивают мелкие складочки платья у меня на груди и кожа на моих запястьях. Я встала с кровати, оправила юбки и подошла к туалетному столику.

– По счастью, ты вовремя оказался здесь, – беспечным тоном заметила я.

– Во всяком случае, ты одета и готова к отъезду, – ответил он, вступая в комнату с несвойственной ему нерешительностью.

Я наблюдала за ним в зеркало, но не сумела поймать его взгляд, потому что он тут же отвернулся к постели и задумчиво уставился на спящего Стэнли. Он нарочито не отводил взгляда от внука, пока я расчесывала и укладывала волосы, затем подошел к окну и внимательно осмотрел его фортификацию.

– Не очень-то мне понравилось сидеть здесь взаперти, – сказала я, приглаживая волосы. В зеркале я заметила, что рядом с отцом возникла еще одна фигура, бледная и угловатая, мутным пятном на стекле, отражением лучика света.

– Ты можешь ехать, – произнесла она.

Я вся похолодела и поскорее вжала руки в столешницу, надеясь унять дрожь, но они по-прежнему тряслись, локти ударялись о ручки ящичков.

– Миссис Фаррер здесь? – спросила я. – Я должна с ней попрощаться.

– Я разрешил ей сегодня не приходить, но как вижу, во вторник ее ждет масса уборки.

Я кивнула, уложила и заколола последний локон, перевела взгляд на постель. Стэнли уже проснулся и сидел, озираясь вокруг.

– Ты уже не спишь! Вставай, мой мальчик. Нас ждет приключение, ты готов?

Он замотал головой и снова улегся.

– Нет, мама, только не это.

– Ну будет тебе, это в последний раз, – принялась уговаривать я. – Еще один разочек, и больше никаких разъездов.

Я подошла, взяла его на руки и посадила к себе на колени, а сама уткнулась лицом в ямку на его затылке, не испытывая ни малейшего смущения, хотя знала, как презирает отец телячьи нежности. Эмили Твейт взирала на него, и, хотя в ее чертах отражались упрек и сожаление, я уловила еще одну эмоцию: решимость. Я быстро одевала Стэнли, а он в оцепенении прижимался ко мне горячей со сна щечкой, и тут в моей голове снова зазвучал голос миссис Твейт: «Ты можешь уехать. Ты можешь уехать. Ты должна уехать».

Она по-прежнему держалась возле стены и, пригнувшись, медленно кралась к отцу, не сводя с него глаз, точно пантера в неволе, пускай иссохшая и истощенная, но все еще верная охотничьему инстинкту. Мною снова начал овладевать страх.

– Я стану ему предостережением, – шептала Эмили Твейт. – Пусть узнает, что наделал.

Отец тем временем просматривал книжки, стопкой лежавшие на подоконнике, такие же, как в кухне, дешевые слезливые романы, и губы его презрительно кривились.

– Мы сейчас поедем в дедушкиной карете, – жизнерадостно сказала я Стэнли.

– В прошлый раз мне совсем не понравилось, – возразил он, пряча лицо в мои юбки.

– В этот раз все будет по-другому.

Странная атмосфера разливалась в комнате, словно аромат духов – и сладостный, и одновременно полный неутоленной печали. Эмили Твейт сидела в уголке, подпирая голову сложенными руками, и какое-то мгновение мне казалось, что отец видит ее, слишком надолго он замешкался перед зеркалом, украдкой разглядывая в его отражении комнату. Впрочем, он многое что мог разглядывать и многое могло тревожить его.

– Отец, вы идете? – спросила я, подхватила свой саквояж и повела Стэнли из комнаты, легонько подталкивая перед собой.

Он выглядел задумчивым, казалось, в его голове витают мысли, никогда прежде его не посещавшие.

– Иду, – ответил он.

Стэнли уже громко топал вниз по лестнице. Я подождала, пока отец снова повернется спиной, и тихо затворила дверь спальни. Затем с величайшей осторожностью беззвучно протолкнула засов в пазы.

На полу в холле валялись осколки стекла и распластанные кверху обложками книжки, в кухоньке все было перевернуто вверх дном. На спинке одного из стульев висело теплое пальто отца, и я принялась шарить по карманам, пока не нашла портмоне и во внутреннем отделении толстую пачку купюр, достаточную, чтобы нам со Стэнли продержаться какое-то время.

Он наблюдал за мной, непонимающе хмуря бровки.

– Все в порядке, мой маленький, – успокоила я его. – Дедушка присоединится к нам позже. Надевай свою шляпу, и пойдем.

Я взяла его за руку, и мы вышли за порог. Внизу у лестницы дожидалась карета, лошади нетерпеливо встряхивали головами.

Выглянуло солнце, напоследок открыв нашим взорам вид на долину внизу, подернутую перламутровой дымкой; окна ферм и коттеджей взблескивали в солнечных лучах, дымовая труба рудника, казалось, выплывала из миража. Луга и ручьи, облупленные стены и боярышниковые изгороди окутывала розовая вуаль. Я обняла Стэнли и крепко прижала к себе. Затем помогла ему забраться в карету, а сама в последний раз оглянулась на дом. В окнах было пусто.

– Трогай, – велела я кучеру. – Вези нас в Скарборо.

[8]

Кэйта Мори умел вспоминать будущее, и рассказывай он честно все, что будет, а такое за ним водилось нечасто, радости бы это ему не доставляло.

Притворяться он, слава богу, не очень-то умел, да и особой надобности в том не было. Таниэль довольно давно снимал у него комнату, чтобы всегда замечать, когда у Мори на душе скребут кошки.

Этим вечером они вдвоем прогуливались по рождественской ярмарке в Японской деревне в Найтсбридже. Когда Таниэль года два назад только поселился там, Японская деревня представляла собой сущую малость, всего лишь декорацию для выставки японской культуры, и умещалась в одной, хоть и просторной, выгородке; но выставка имела бешеный успех у лондонской публики, и когда деревня по случайности сгорела, то на ее месте возвели новую, намного лучше прежней, с изящными горбатыми мостиками, пагодами и ярко раскрашенными часовенками, в которых позвякивали молельные колокольчики. Жители деревни, по большей части мастера прикладного искусства и ремесленники, выставили на рождественскую продажу все, что у них было. Повсюду тянулись прилавки и висели фонарики, отбрасывая блики на украшения из эмали, зонтики, рулоны шелка для кимоно. Владелица чайной лавки наняла дополнительную прислугу, и те сновали рядом с подносами, предлагая посетителям дымящийся чай маття; его ярко-изумрудный цвет невольно наводил Таниэля на мысли о роскошных мхах, произрастающих только в самых богатых лесах. Чай предлагали с разбавленным саке или виски, и, поскольку все вокруг покуривали трубочки, в ночной воздух колечками поднимался густой сладковатый пар, подкрашенный оранжевым светом фонариков. Над толпой у прилавков стоял гомон из английской речи вперемешку с японской. Предпраздничная атмосфера бурлила предвкушением радости, точно щекочущие пузырьки шампанского, если держишь пальцы над свеженалитым бокалом.