– Убирайтесь прочь, – сказала я. – Оставьте меня в покое!

Он разъяренным зверем заметался по лестничной площадке, стойки перил загудели под ударами его трости, плитки пола заскрипели. Послышались треск, затем звон разбитого стекла: ясно, это картина свалилась со стены.

– Вы добились своего, – проговорила я. – Я уезжаю. А теперь дайте мне спать, сделайте такую милость.

В ответ снизу донеслись новый шум и звон: это грохнулся на пол «Плот “Медузы”». Еще не бывало, чтобы он в своих метаниях по дому сокрушал все на своем пути. Каменные плиты пола содрогались под его поступью: занавески кровати заколыхались, стаканы на комоде сдвинулись и задребезжали.

Я встала, пересекла комнату и притаилась у двери. Свечу поставила на пол у ног. Мне казалось, что я кожей ощущаю его присутствие по ту сторону, сгусток тьмы, клубящийся, злобный, клокочущий от раздражения. Я подумала: «Завтра, где бы я ни была, я смогу заснуть», – и слабое подобие глупой радости охватило меня.

– Мистер Твейт, – позвала я.

Не то хрюканье, не то хмыканье донеслось из-за двери.

– Не я причина ваших бед. Я не ваша жена. Миссис Твейт больше нет, вот и вы возвращайтесь туда откуда пришли.

Тишина. Долгая тишина. Лишь вдохи и выдохи спящего Стэнли, точно слабый морской прибой тихим вечером, – легкие, размеренные, безмятежные. Пускай я не была ему хорошей матерью, но я ею стану, я исправлюсь. Я уже приняла ту истину, что нам не освободиться тем путем, какой я себе воображала: не будь Лайля, были бы другие, ибо мужчины все на одну колодку, каков один, таковы и другие, и победить эту гидру мне не по силам. Да что говорить – мертвые, и те туда же! Я опустилась на колени и прижалась лбом к двери. Пускай я испытывала облегчение, предвкушая хотя бы физический покой, отдых и мирный сон после наших злоключений в этом доме, но теперь к нему примешивалась тоска по моим недолговечным радужным надеждам, которые расцветали во мне в Скарборо при виде беспечно резвящегося на песке Стэнли. Но надежд больше нет. Мне не победить. Я сдалась.

И тут, словно в подтверждение, я услышала, как снаружи задвигают засов.

Что это? Я выпрямилась и толкнула дверь, сначала легонько, потом со всей силой отчаяния. Дверь заперта, в этом нет сомнений, притом снаружи. Я встала и подергала дверную ручку, но, пока Стэнли спал, сильно дергать и шуметь я не решалась. Каким бы жутким ни было мое положение, насколько оно усугубится, если Стэнли приоткроется хотя бы частица ужасной правды!

– Тебе не выйти, – донесся снаружи низкий, надтреснутый голос.

Свеча мгновенно погасла, словно фитилек прижали невидимые пальцы: я с трудом сдержала полузадушенный крик. Еще одна свеча горела на комоде, но и ее постигла та же участь. В комнате наступила могильная тьма, такая плотная и непроглядная, что перед глазами, жаждущими хотя бы вообразить отсутствующий свет, поплыли, то собираясь, то рассеиваясь, красные и зеленые пятна. Я снова попробовала открыть дверь, но тщетно. Тогда я на ощупь двинулась к окну, перебирая руками по стенным панелям, наталкиваясь на ставшие незнакомыми предметы. Я надеялась впустить в комнату хоть каплю лунного света, если, конечно, таковой светил снаружи, но не сумела просунуть пальцы под панели, чтобы хорошенько ухватиться за них, к тому же они были приколочены на совесть. Сердце колотилось в груди; я присела на краешек постели, сложив руки на коленях, и нервно сплетала и расплетала пальцы.

Снова послышались звуки – теперь снизу, из кухни: зазвенели банки, вдребезги разбиваясь о каменные плиты пола, загремели кастрюли.

– Ты не уедешь отсюда!

Он, как зверь в клетке, метался взад-вперед по лестничной площадке, его топот то и дело сопровождался звоном и грохотом падающей кухонной утвари. Книги валились с полок, деревянные стулья подпрыгивали и раскачивались. Он больше не старался запугать меня, нет, он чинил погром в знак своего триумфа. В нем взыграл спортивный азарт, и, видя, что его противник обессилел, он норовил еще больнее уязвить его, ибо ему мало было взять надо мной верх, ему требовалось растоптать меня.

Я легла поверх одеяла на постель рядом со Стэнли и позволила ярости мистера Твейта снова сотрясать воздух вокруг моей головы. Одинокая слезинка скатилась по щеке, зарываясь в волосах, сначала горячая, а в изгибах уха уже холодная. Я думала о том, что ждет меня, когда я вернусь к Лайлю, и что после моей неудавшейся попытки убежать от него он начнет обходиться со мной с еще большей жестокостью. Прежде меня, по крайней мере, не в чем было упрекать и я не заслуживала настолько дурного обращения. А сейчас, что ни говори, у него появился повод. Мой проступок оправдает все, что он со мной ни сотворил бы.

Вдруг что-то привлекло мое внимание: мимолетное, робкое, не такое, как безобразия мистера Твейта, но столь же явное и несомненное. Не скажу, что я увидела, услышала что-либо или оно коснулось моей кожи. Но я тут же распознала чье-то присутствие в комнате и насторожилась.

Эмили.

Имя не было произнесено вслух, скорее, на меня повеяло легким приветственным дуновением воздуха.

Эмили, Эмили – какие потусторонние, какие бестелесные звуки!

Она стояла на фоне заколоченного окна рядом с погасшей свечой на комоде, но я все же ее видела: смутную, прозрачную, точно ночной мотылек, фигуру, подрагивающую, как подрагивает ночная тьма; видела выцветшее, все в пятнах платье по моде шестидесятилетней давности, свисавшие клочьями подол и нижние юбки, будто кто-то вырывал из них целые клоки, движимый причинами, которые я не осмеливалась вообразить. Волосы у нее были длинные и спутанные, а сама она – истончившейся, призрачной, точно тлен зашел уже слишком далеко, отчего ее суставы вспухли, высохшие губы едва смыкались поверх зубов, глаза глубоко ввалились в глазницы.

Снаружи по-прежнему бесновался мистер Твейт, бормоча:

– Тебе не уехать! Тебе не уехать! Ей никогда не уехать отсюда!

От ужасной догадки я в страхе зажала рукой рот. Никуда-то миссис Твейт не уезжала. Вероятно, она только угрожала мужу, что уйдет, а может быть, даже пыталась вырваться – только не преуспела в этом. Наверное, она сидела здесь, слушая яростные вопли мужа и приглушенные голоса своих детей, когда их увозили, а потом их голоса совсем стихли и осталась одна тишина. Должно быть, она наблюдала, как в оставленной ей полоске окна дневной свет сменяется ночной темнотой, складываясь в дни, времена года, которые распускались, потом увядали, а она, беспомощная, все ждала и ждала. Но никто не пришел за ней, одна только Смерть.

Между тем она повернула голову на истончившейся, точно птичьей, шее и взглянула на меня.

Я было отшатнулась, но что-то удержало меня. Несмотря на свой кошмарный вид, она источала доброту и сострадание. И хотя она не двигалась с места, казалось, подошла и присела рядом со мной, как делала это в прежние времена Марианна, как сделал бы близкий друг, желая разделить со мной мои горести. Оттого что давно уже никто не выказывал мне подобного участия, я еще горше заплакала. Точно так же она сиживала в этой глухой тьме рядом с другими женщинами, которые попадали сюда по милости моего отца и ожидали, пока подействуют пилюли, или после того как доктор, покончив с ужасным делом, получал свою плату. Вероятно, какая-то из них, а может, и две, гораздо дольше задержалась здесь, нося во чреве ребенка, которому ей не суждено было стать матерью. Она разделяла с ними их страдания. Она и со мной была здесь все это время, это она наполняла кухоньку уютным теплом, она внушала мне, что нам ничто не грозит, вселяла в меня кротость духа.

Стэнли вздохнул и повернулся на бок. Я положила руку на его плечико, желая почувствовать родное тепло, его косточки, его тельце, мерно вздымавшееся и опадавшее с его сонным дыханием. Тихие слова коснулись моего сознания:

– Ты можешь уехать.

Я заколебалась.

– Ты должна уехать.

– Да, завтра отец отвезет меня домой, – произнесла я вслух.

Эмили Твейт покачала головой.