– Прошу вас, можно мне подержать…
– Она спит, – резко возразила миссис Ноукс. – А если она спит, то и вам самое время. Ложитесь-ка на подушки.
Я замотала головой.
– Пожалуйста, можно мне поговорить с Ричардом?
– Никаких разговоров, мадам, – отрезала миссис Ноукс. – Доктор не велел. Хотите, чтобы я привела его и он сам растолковал вам, что к чему?
Не имея ни малейшего желания видеть кого-нибудь, кроме моей малышки и Ричарда, и видя, что миссис Ноукс не поколебать, я откинулась на подушки, а она отвинтила крышечку с бутылки и налила в десертную ложку лекарство. Я, не жалуясь, проглотила его, только приветствуя усталость и слабость, мгновенно охватившие мое тело под действием лауданума. У меня родился ребенок, и я осталась жива. Далеко не все женщины могут похвастаться таким исходом.
Миссис Ноукс поправила тяжелые портьеры, звук напоминал шелест палой листвы. Холодный страх мурашками пополз по шее, но было слишком поздно. Лауданум уже вовсю действовал на меня. В замке заскрежетал ключ. Погружаясь в тяжелое забытье, я вспоминала дрогнувшие от несуществующего ветерка портьеры и чье-то дыхание на моем лице. Черные как ночь глаза, пялившиеся на меня из черных теней. Чавканье разеваемого рта.
День четвертый.
Я села в постели, в животе и ногах ощущалась слабость, как в распутанных узлах. У изножья кровати нечто бесформенное нависало над колыбелькой. У меня оборвалось дыхание. Низенькое и сгорбленное, оно, казалось, стоит на четвереньках, и я стала лихорадочно искать вокруг себя что-нибудь острое, чем можно бросить в это нечто, проткнуть эту сгорбленную спину. Ее спину.
Плавным движением я поднесла руку к волосам и вытащила длинную шпильку, вогнанную миссис Ноукс в мою туго заплетенную косу. Резь между ногами напомнила мне о наложенных швах, за которые опасался доктор Харман, и мне пришлось, как маленькой, извиваясь, подползать к краю кровати. Я все выше и выше поднимала шпильку над склонившейся женщиной.
И вдруг на ее спине по обе стороны дуги позвоночника отверзлись глаза.
Издав вопль, я в ужасе отшатнулась. Внезапно комнату залил свет, такой яркий, что прямо завибрировал вокруг меня.
– Кэтрин! – Чьи-то руки обхватили меня, оттащили от края к середине кровати. Ричард. – Кэтрин, ты должна лежать спокойно.
– Сэр, вам нельзя здесь находиться. – Доктор Харман сменил моего мужа, я ощутила его ледяные руки сначала на плечах, а потом на лице, когда он по очереди приподнимал мне веки. Его физиономия с бородкой придвинулась ко мне, а позади него я увидела, что Ричард идет к выходу. – Миссис Блейк, успокойтесь, прошу вас. Что, боли?
– Нет! – закричала я, показывая рукой на изножье кровати. – Там!
Мужчины посмотрели, куда я указывала, и Ричард рассмеялся. Он подошел к кровати с другой стороны и подсел ко мне в искреннем порыве, что я так любила в нем, и взял мою трясущуюся руку.
– Там наша малышка, Кэтрин. Ты же помнишь, да?
– Я не про это, – нервно выпалила я. Свет резал мне глаза, как тогда по дороге в церковь, когда меня ослепил резкий переход от белизны снегов к густой черноте леса. – Она здесь!
– Если ты о миссис Ноукс, то она внизу. Хочешь ее позвать – нажми на звонок…
– Да там же, вон!
Но в этот раз Ричарду даже не пришлось обрывать меня. Я и сама видела, ясно видела в лившемся из распахнутой двери свете, что никакой женщины у колыбели не было. Никто не склонялся над нашим ребенком. Лишь горбился балдахин, закрывавший лицо малышки от света. Должно быть, миссис Ноукс подняла его, чтобы девочке лучше спалось. А напугавшие меня глаза были глазами нашей малышки. Меня все еще била дрожь при воспоминании об ужасе, который едва не случился, шпилька выскользнула из пальцев.
Тоненький писк раздался из-под балдахина. Ричард тут же вскочил, подхватил малышку и передал мне.
– Сэр, это никак не…
– Всего на минутку, – нетерпеливо перебил его Ричард. – Она расстроена, сами же видите!
– Затем и надо держать комнату в темноте, сэр, – рявкнул в ответ доктор Харман. Они наскакивали друг на друга, как пара петухов, но мне не было до них дела, потому что я держала на руках свою малышку и от любви к ней у меня мутилось в голове. Со мной она мигом успокоилась, перламутровые полукружья ее век почти не подрагивали.
Ричард пыхтел, видимо проиграв спор доктору.
– Потом зайду, Кэтрин. – Он запечатлел колючий поцелуй на моем челе и осторожно вынул из моих рук малышку. – Всего неделя, а там уже и Рождество, и ты совсем поправишься.
– Можно пододвинуть колыбельку ближе ко мне?
Ричард вопросительно взглянул на доктора Хармана, и тот прищурился.
– Обещаете не садиться в постели, чтобы смотреть на нее?
– Конечно, – легко согласилась я. – Просто мне спокойнее, когда она рядом со мной.
Доктор закивал, хотя и неодобрительно. Ричард легко поднял колыбель вместе с малышкой и балдахином и бережно поставил у самой кровати. Я со вздохом откинулась на подушки, доктор подошел со своей ужасающей стальной ложкой, и я безропотно проглотила лекарство и призывала на память свою милую айю, и ягоды амлы, и щечку малышки, которую уже видела, и ее грудку, во сне нежно вздымающуюся и опадающую, а дверь тем временем закрыли, и комната снова утонула в красно-черной темноте.
День пятый.
Карминная комната стирала грань между днем и ночью. Пурпурные портьеры подбили какой-то непроницаемой для света тканью, и только на пятый день, разбуженная переполненным мочевым пузырем, я собралась с силами доковылять до окна.
Я осторожно повернулась на бок и заглянула в колыбель. Малышка спала так, как спала, казалось мне, почти все эти дни, туго запеленутая, виднелась одна лишь головка, идеально кругленькая, длинные ресницы слегка касались ее щечек. Я подавила порыв прижать ее к груди и, немного поелозив, сползла с кровати. В предыдущие дни мне приходилось по самому мельчайшему поводу звонком призывать миссис Ноукс, но сегодня боль немного отступила, к тому же мне не хотелось снова погружаться в сонный дурман лауданума, которым она при каждом удобном случае пичкала меня.
Я кое-как примостила себя на ночную вазу, для упора откинулась спиной на кроватную раму и тихонько похныкивала, чувствуя, как натянулись швы и горит кожа. В темноте я не могла разглядеть содержимое вазы, но в последние дни из меня выходили ошметки крови, что считается в порядке вещей, как уверил меня доктор Харман.
Задвинув ночную вазу подальше под кровать, я заставила себя распрямиться во весь рост. В первый раз за последние дни я встала на ноги и чуть не грохнулась в обморок, потому что голова сильно закружилась от лауданума и постного бульона, которыми меня кормили, дабы снизить аппетит, что дало мне новый повод тосковать по моей милой айе, чьи рецепты изгнания из меня хворей состояли из обжаренной в гхи паратхи[34] и густого, почти колом стоявшего дахи, сдобренного чесноком. Здешняя же еда скорее наказывала, чем питала, здесь меня почти морили голодом, пичкали лекарствами да еще держали в одиночестве и темноте. Ну, последнее-то мы сейчас исправим, подумала я.
Казалось, ноги мои разбухли и плохо гнулись, я двигалась с трудом, точно опять пробивалась через глубокий снег, из-за чего, собственно, у меня и начались роды, к тому же в густой темноте я искала путь к окну как слепая, вытянув перед собой руки, пока не ощутила под ладонями мягкий бархат. Я ухватилась за портьеры, поближе придвинулась к ним и налегла на них всем телом, слегка запыхавшаяся от усилий, которых потребовала от меня прогулка через комнату.
За моей спиной во сне вздохнула и тихонько всхлипнула моя дочка. Я тоже вздохнула в ответ, материнская любовь стрелой пронзала мне сердце, когда я с трудом отодвигала тяжелую портьеру; державшие ее железные кольца тихо звякнули о металлический карниз. В проеме робко забрезжил свет, мутный и безошибочно предрассветный, и я поскорее заползла в пространство между портьерой и окном, чтобы свет не упал на лицо спящей малышки.
