Расмус отлично понимал: нужно всё бросить, продать хоть за какие-то деньги дом, покорёженный так же, как его душа, переехать куда угодно, устроиться на любую работу. Найти новое место, новых людей, начать новую жизнь. Может, получилось бы. Вот только сам Расмус был всё тем же, в нём не было ничего нового, лишь старый песок, искрошившееся стекло, застывшая в глубине души тьма. Чтобы что-то изменить, нужно было найти и в себе что-то новое. В том числе силы на то, чтобы бороться. Не против кого-то, а за. За себя. Старый Расмус не был уверен, что это стоит того. Вместо новой жизни ему хотелось или вернуться в тюрьму, или умереть. Раз уж он навсегда помечен клеймом убийцы, почему бы не убить кого-нибудь ещё?

Вместо того чтобы позволять день за днём убивать себя.

У Норы Йордан было собственноручно сшитое одеяло в стиле пэчворк. Не то чтобы оно было очень красивым, или Нора так уж увлекалась рукоделием, просто эта лоскутная мозаика значила для неё нечто большее. Каждый квадратик – кусочек счастья. Нора шила это одеяло из радостных воспоминаний, фиксируя каждый счастливый день фрагментом ткани, чтобы укрываться в нём в те дни, когда становилось совсем уж тяжко, беспросветно, бесцельно. Когда только счастливое одеяло, накрывшее её всю, с головой, могло напомнить ей о том, что и в её жизни было что-то хорошее.

Эта идея пришла ей в голову в тот день, когда они с Луукасом поженились. Несмотря на то, что Нора не пылала страстью к новоиспечённому мужу и даже не понимала толком, любит ли его, день свадьбы действительно был для неё счастливым. Ей хотелось сохранить его в памяти подольше. Первый лоскут одеяла был из рубашки Луукаса, в которую он был одет, беря её в жёны. Симпатичный светлый квадратик, лишь для неё одной значащий что-то особенное. Потом к нему стали добавляться и другие – понимая, что глобального счастья не существует (по крайней мере, для неё), Нора хваталась за любое ощущение, любую мелочь. Однажды они с Луукасом устроили пикник на пляже. День выдался слишком жарким, Луукас забыл подстилки, которые Нора просила его взять, и им пришлось сидеть прямо на песке, вино, которое они открыли, оказалось прокисшим, а потом их окружили осы. Взмокшая и укушенная осой Нора проклинала эту дурацкую затею всю дорогу до дома, и этот день вряд ли можно было назвать подходящим лоскутом для одеяла счастья, но когда Нора вошла в прохладную квартиру, опустила на пол сумку, скинула платье, зашла в ванную и включила освежающий душ, счастье разлилось по каждой клеточке её тела. Нора добавила к одеялу лоскут от подстилки, которую они забыли. Для других это было бы напоминанием о пикнике, для Норы же – о счастье после его завершения. Третий лоскут был от джинсов, в которых Нора была, когда её взяли на работу в «Гросси». Получив должность кассира, Нора была счастлива как никогда. Её радовала даже не сама работа и будущий доход, а то, что теперь у неё будет всё как у людей. Муж, работа, стабильность. Оказывается, комфорт может стать ещё комфортнее. Джинсы Нора отрезала снизу, потому что они были ей длинноваты. Вырезать кусок из середины она, конечно, не стала бы.

Она же ещё в своём уме.

Работа давалась ей на удивление легко, и приходя домой, даже если смена была тяжёлой, Нора не чувствовала какого-то особенного счастья. Она словно переключала один спокойный канал на другой. Нора не добавила в одеяло больше ни одного лоскута, связанного с работой. Зато когда они с Луукасом на годовщину поехали в Пярну, к одеялу прибавилось аж пять лоскутов. То была поистине счастливая поездка. Нора никогда больше не ездила ни в Пярну, ни куда-либо ещё.

Луукас иногда подшучивал, как мало ей нужно для счастья. А счастье состояло для неё в долгожданном отсутствии дискомфорта. Нора любила существование в своём маленьком, привычном, ничем не примечательном мирке, для неё оно было естественно и спокойно, но возвращение в него, в свой любимый комфорт, дарило ей что-то большее, чем покой.

После гибели Луукаса ничто не могло доставить Норе ни дискомфорта, ни комфорта. Она гоняла по кругу мысль о том, что это ей следовало умереть, это ей следовало отстегнуть ремень и размозжить себе голову об огнетушитель. Эта пластинка в её голове вставала на паузу лишь ночью, когда Нора засыпала. Удивительно, но ей почти не снилась авария. Только Луукас. Точнее, как она им недовольна. Дома, в магазине, на улице. Лицо самого Луукаса во сне всегда было слегка растушёвано. Проснувшись, Нора знала: теперь растушёвана она. Её больше ничего не злило. Ничего не расстраивало. Не радовало и не приносило удовольствия. Словно Луукас, уходя, выдернул из розетки какой-то шнур, и все чувства Норы отключились. В глубине души она знала, что была такой и до встречи с Луукасом.

Именно поэтому первым лоскутом в одеяле стала его свадебная рубашка. Луукас дал ей какую-то цель в жизни. Придал её существованию хоть какой-то смысл. Пусть он заключался в том, чтобы постоянно его пилить и вздыхать, готовить в два раза больше еды, с радостью укрываться в своём мирке после слишком долгого с ним общения, – любая мелочь, которая другим кажется само собой разумеющейся, была для Норы крупинкой сладкого белоснежного сахара, микроскопической частицей её ощущения себя человеком, женщиной, женой, и Нора собирала их в красивую сахарницу. Сахарница постоянно увеличивалась в размерах, потому что Луукас, несмотря ни на что, любил Нору. Так, как мог, и так, как её вообще можно было любить. Когда Нора вернулась с похорон, она поняла, что всё кончено. Сахар превратился в соль. Едкую, опустошающую, стекающую по щекам.

Нора снова стала никем.

То одеяло много лет хранилось на дальней полке в шкафу, где имело минимальные шансы попасться Норе на глаза. На девятый день после смерти Луукаса она принесла его на кладбище и положила на могилу мужа. Ей хотелось сказать – смотри, без тебя в этом одеяле нет смысла, оно по праву принадлежит тебе. Но она не сказала ни слова. На сороковой день она забрала одеяло домой, постирала его и убрала в шкаф, где оно лежало и по сей день. Очередное фиаско, как и вся её жизнь, настоящее свидетельство её краха, истинное отражение её сущности. План Норы провалился. Одеяла, дарящего счастливые воспоминания, не вышло, как не вышло и наладить свою жизнь. Салфетка из нескольких лоскутов едва закрыла бы Норе колени, если бы она решила найти ей хоть какое-то применение во время ужина.

Она не добавляла в неё новых фрагментов уже много лет.

Аксель Рауманн уже набросал одно произведение, но чего-то в нём не хватало. Перед Акселем лежала простенько написанная пьеса, но несколько тактов в ней отсутствовало. И даже зная тональность и размер, восстановить их не получалось. Подобрать так, чтобы восполнить недостающий фрагмент. Пробел не портил всей картины, но Акселю страшно хотелось его разгадать. После нескольких прогулок он всё понял.

В один из дней, когда Аксель бродил по пляжу, ему позвонила Ритта. Как будто их договорённость о том, что он уезжает, чтобы спокойно поработать, была для неё какой-то ерундой.

Хотя почему «как будто»?

Они почти поругались, и только усилием воли Аксель заставил себя сбавить обороты. Выключив телефон, он попытался вернуться в состояние созерцания и поиска вдохновения, но настрой был испорчен. А ведь он пришёл сюда именно для этого! Стиснув зубы, Аксель решил прибегнуть к запасному способу. Вдохновлять может не только природа, но и музыка. Чужая, та, которую он хотел бы написать сам. Та, которая ублажала слух, погружала в бездонные воды, уносила в другой мир. Аксель смотрел мало сериалов, но «Бродчёрч» попал ему прямо в сердце – и сюжетом, но, главное, атмосферой и музыкой. Музыкой, создающей эту атмосферу. Навсегда осевшую в душе. Атмосферу, оказавшуюся ему столь близкой, что Аксель долго не мог в это поверить. Ему казалось, что его конёк – весёлые и забавные, приятные на слух, жизнерадостные этюдики и скерцо, задания в Консерватории. Один сериал изменил всё. Три заглавных трека из трёх сезонов были заслушаны Акселем «до дыр». Остальные композиции также были в «Избранном». Но So Close и So Far Аксель просто боготворил. Достаточно было одного аккорда, чтобы вернуться в прибрежный Бродчёрч, и одной вокальной фразы, чтобы окунуться в развернувшуюся там драму. Олафур Арнальдс, несомненно, был гением, как и Арнор Дан.