Первый же проект Урмаса на новой должности был весьма серьёзным: пятикилометровый современный трубопровод центрального отопления всего за каких-то полтора миллиона евро должен был сократить потери на трассе и снизить расходы на тепло. Часть проекта, продлившегося почти два года, была профинансирована Центром экологических инвестиций, оставшуюся сумму вложила компания по производству и распределению тепловой энергии.

«Трубопровод центрального отопления – это инвестиция в более экологичное будущее, и жители смогут сэкономить на отоплении», – заявил потом в интервью Урмас, перед этим больше получаса критично рассматривавший в зеркале своё начинающее «плыть» лицо. В этом году ему исполнится сорок, но выглядел он на все пятьдесят. Они с Хельгой рано стали родителями, наверное, в этом и было дело. Или в том, что Урмас всегда хотел большего, лучшего, всего и сразу, и эта непрестанная гонка словно ускоряла его метаболизм, заставляла биологические часы идти быстрее, чтобы и здесь отличиться от других. А может, в том, что год политической жизни шёл за два года жизни обычной. В качестве мэра он планировал ещё не раз выступить на камеру, и стоило задуматься хотя бы о минимальной подтяжке лица. Благо, финансовое состояние семьи Йенсенов после прокладки трубопровода значительно улучшилось.

Урмас и его приближённые отлично ладили с финансовой отчётностью, сметами и схемами финансирования. Выдвинувший его друг уже присмотрел себе новый автомобиль, а сам Йенсен отложил Камилле деньги на обучение. Новые амбициозные и прибыльные проекты уже маячили на горизонте.

Политика была у него в крови.

Так же, как и жадность.

Когда-то они дружили. Он и Урмас Йенсен.

Когда-то – пятнадцать лет назад, когда он отправился в тюрьму.

Когда-то – двадцать лет назад, когда они подбивали друг друга пригласить Хельгу на свидание.

Когда-то в другой жизни. Вечность назад.

Йенсен всё понимал, но ничего не сделал. Ни разу не связался с ним в тюрьме. Ни одного посещения или звонка. Он просто стёр из воспоминаний лучшего друга, убийцу, вычеркнувшего пятнадцать лет из жизни. Уничтожил все улики его присутствия в своём прошлом. Ему, будущему депутату, такой друг был не нужен. Всё их многолетнее общение сверкнуло прощальным залпом в хмуром весеннем небе в тот момент, когда за ним пришла полиция. Расмус этого не учёл.

Когда спустя все эти годы он вновь оказался в городе, Йенсен был уже совсем другим человеком. Мэром. Отцом. Вдовцом. Расмус тоже мог бы стать таким. Не мэром, конечно, это дерьмо ему ни к чему. Отцом прекрасной дочери. Мужем замечательной женщины. Йенсен отнял у него эту возможность.

Она была прекрасным человеком, сказал Урмас полиции. Не представляю, как он мог. Я думал, он шутил. Урмас врал впервые на памяти Расмуса, и он долго не мог понять, почему. Друг прекрасно знал, какова та, кого он убил, на самом деле единственный в мире, кто знал правду, с кем Расмус иногда делился тем, что скрывал от всех. Кто поддерживал его. И кто прибавил ему срок, вместо того чтобы сократить. Непредумышленное убийство превратилось в спланированное. Надежда выйти из тюрьмы и после этого всё еще иметь впереди жизнь превратилась в прах.

Всё стало ясно, когда Расмус узнал, что Йенсен женился на Хельге.

Он встретил его в первый же день возвращения в город. Даже не успел дойти до своего полуразвалившегося дома. Он шёл по шоссе, дыша простирающимся вдоль дороги хвойным лесом, и думал, с чего начать новую жизнь. То, что от неё ещё осталось. Если осталось хоть что-то. Мимо проехала чёрная новенькая «ауди», слегка притормозила впереди, обожгла красными габаритными огнями. Остановилась, словно неуверенная, что делать дальше. Расмус замер. Стёкла были тонированными, он не знал, кто в машине. Но почувствовал. Сделал шаг вперёд, другой и уже почти мог коснуться рукой лакированного пластика багажника. «Ауди» рванула с места и скрылась за поворотом, словно его прикосновение было бы смертельным. Разрушающим жизнь её водителя, предателя и лжеца, укравшего его любовь и его время. Теперь он – угроза, отрава, язва. Расмус стоял посреди дороги, слушая шум ветра в сосновых кронах. Ещё недавно он думал, с чего начать.

Но начинать было нечего.

Осталось лишь одно незаконченное дело. Только оно, и только ради этого стоит держаться здесь на плаву. Урмас Йенсен должен страдать.

И он будет страдать.

Аксель Рауманн был столичным жителем до мозга костей, и решение поехать в такую глушь, как Локса, далось ему нелегко. Хотя это и был вполне приличный городок, не какой-нибудь там хутор или деревенька без магазинов, внутри у Акселя всё заныло, когда он приехал на автовокзал. Автовокзал представлял собой пару скамеек под навесом, над которым кричал крупный белый рубленый шрифт слова «ЛОКСА». Рядом красовалась потёртая вывеска то ли клуба, то ли бара, но в дверь возле одной из скамеек, выглядевшую как что-то из другого тысячелетия, Рауманн не зашёл бы, даже если бы это был единственный бар на Земле. Первые впечатления уже давали плоды: Акселю хотелось уныния и депрессии, чтобы написать что-то драматичное, и он уже начал в них погружаться.

Однако кроме «автовокзала» с «клубом-баром» посмотреть было на что. Разумеется, Аксель приехал именно сюда из-за природы, моря, песчаных пляжей, зелёных лесов, Лахемааского заповедника. Жемчужина Северной Эстонии, Локса была прекрасна, этого он не мог не признать. Но постоянная жизнь в этом месте его бы убила.

Обойдя почти весь город и сравнив впечатления с теми, что возникли у него во время подготовки к поездке (состоявшую из просмотра карты, фотографий и расписания автобусов), Аксель остался скорее доволен, чем нет. Он снял небольшой уютный домик поближе к заливу, у самого леса, отделяющего городок от береговой полосы, и прожил здесь уже несколько дней. Локса могла похвастаться тремя продуктовыми магазинами, два из которых были вполне себе приличными супермаркетами, аптекой, культурным центром и даже библиотекой. По меркам жителей других городков это было невероятно круто. По меркам Акселя это давало шанс на выживание здесь ещё какое-то время. Если отбросить то, ради чего он приехал, те главные сокровища, которыми могут похвастаться только прибрежные города, окружённые лесами-заповедниками, в сухом остатке звенели лишь безнадёжность, скука и тихое отчаяние. Аксель слышал их в советском заброшенном универмаге с выбитыми окнами; в пёстрых и убогих субботних ярмарках – единственном развлечении жителей; в пьяницах, перманентно ошивающихся около продуктово-алкогольного магазинчика; в окнах домов, темневших уже после девяти вечера. В Таллинне после девяти вечера жизнь только начиналась. Для него Локса была как расстроенное пианино. Клавиши вроде те же, но звучание размытое, ненастоящее. Не жизнь, а её подобие. Не хватало резкости, звонкости, чистоты. Хорошо, что Аксель не сглупил и не поехал в деревушку или посёлок типа Суурпеа или Вийнисту. Он бы уже сошёл с ума.

Здесь даже была музыкальная школа – естественно, не идущая ни в какое сравнение с таллиннскими, но всё же. И были концерты. Учеников и бывших учеников, добившихся хоть каких-то успехов. Для Акселя успехи без окончания Консерватории не укладывались в голове, но на несколько концертов, как раз идущих в неделю его приезда, он сходил. Играли либо от души, но фальшиво, либо чисто, но без души. Город, где нельзя было послушать настоящее исполнение, или, например, большой оркестр или оперу, не был для Акселя городом. Будь в нём хоть десять музыкальных школ.

У Рауманна был абсолютный слух, но на мир вне музыки он не распространялся. Он умирал от малейшей фальши в произведении, но не распознавал фальшь в людях. Особенно это касалось лести. Вполне возможно, он был прекрасным композитором, и слушатели действительно восторгались его музыкой, но между ценителями и льстецами пролегала бескрайняя пропасть, а самооценка и потребность в признании Акселя легко перекинули через неё мостик. Рауманн слышал любое отклонение на шестнадцатую тона, но не слышал отклонений и сигналов в поведении. Его чуть не избили около «Мейе», и он так и не понял, почему: то ли из-за велюрового пальто (эй, столичное пальтишко, вали отсюда), то ли из-за шёлкового (пидорского) шарфа, то ли из-за его предельно вежливой, абсолютно правильной речи, то ли из-за всего вместе. Одно он знал точно: это пьяное быдло – лишь мусор, навсегда лишённый способности воспринимать красоту. А страшнее этого ничего быть не может.