Луукас был единственным погибшим в той аварии. Нора не знала, пристёгивались ли другие пассажиры, но зато точно знала одно: если бы она всё-таки настояла на ремне, как делала десятки раз до этого, Луукас, скорее всего, был бы жив. Нора была виновна вдвойне: не заставила мужа пристегнуться и довела его до такого состояния, когда ему в удовольствие было поступить ей наперекор. Эту двойную вину Нора несла в себе уже пятнадцать лет, хотя и сняла её с себя на первую годовщину его смерти. Она была причиной того, что Нора ни с кем больше не пыталась завязать отношения, не пыталась куда-то выезжать и вообще что-то делать со своей жизнью. Нора словно застыла в том автобусе с руками на ремне безопасности. Только иногда она не знала, на чьём ремне были руки – Луукаса, чтобы его спасти, или своём, чтобы расстегнуть его и избавить себя от мучений.

Ведь вина – не то, что можно просто так с себя снять.

Аксель Рауманн ходил по побережью той части залива, что была ближе к его домику. Искал вдохновения, но зловещие заводские портальные краны с клешнями портили весь вид, не давали сосредоточиться, поэтому идти приходилось только в одну сторону. Аксель смотрел на лёгкие, почти неуверенные волны и представлял свою будущую музыку: плавную, спокойную, негромкую. Отвлекающую от суеты. Он сел на одну из скамеек, чтобы дать уставшим ногам отдохнуть, и направил взор на воду, но чёртовы краны всё равно было видно. Тогда он прикрыл глаза, позволив себе раствориться в неспешном и монотонном плеске. В его звуке. Других, к счастью, не было. На заливе стояла тишина, было холодно, желающих прогуляться не наблюдалось. Аксель придумал парочку вариантов начала своего будущего шедевра: всего несколько тактов из планируемой большой истории, но уже что-то. Третий день почти не было ветра, а на одних спокойных волнах и тактах далеко не уедешь; Рауманну нужна была драма, шквал эмоций, трагическая развязка, буря, ураган, штормовое предупреждение – он готов был стоять до пневмонии, пронизываемый ледяным ветром, только бы увидеть настоящие, метровые волны, неистово бьющиеся о содрогающийся берег. Бесконечное полотно природы, словно выливающееся за край, за раму картины, не знающее никаких границ, как и настоящее творчество. Он видел, что такие волны тут не редки, в роликах из социальных сетей, но за всё время, что он здесь провёл, не было ни ветра, ни накала страстей.

Тогда Аксель решил приложить больше усилий, и стал ходить на другой пляж, другую часть залива, совершенно не похожую на ту, что была близко к его домику. Почти в самом его начале берег взрезал деревянный остов погибшего парусно-моторного судна «Ракета». Поэтому пляж часто называли «Ракетой», хотя, насколько узнал Аксель, это не было его официальным названием. При взгляде на скелет корабля, тёмный, зловещий, печальный, одинокий, беззащитный, заброшенный, такой разный при разном свете дня и вечера, при разной погоде и разном настроении смотрящего, у Акселя порой захватывало дух. Отправная точка произведения – наверное, он её нашёл.

И, что не менее важно, здесь не было видно никаких кранов. Холодный, грустный, пустынный осенний пляж. Серая вода. Сосновые кроны, кажущиеся чёрными. Именно за этим Аксель сюда и приехал.

Каким же нужно быть идиотом, чтобы не прийти сюда сразу!

Скамеек на этом пляже не было, поэтому Рауманн неспешно прогуливался вдоль берега, ступая иногда слишком близко к воде, в сторону Суурпеа и обратно. И каждый шаг, каждый глоток холодного морского воздуха убеждали его в том, что он действительно сотворит шедевр.

Аксель знал, что это его призвание.

Ради искусства он был готов на всё.

Все оживлённые разговоры затихали, когда он проходил мимо, и возобновлялись со смешками, адресованными спине Расмуса, когда он удалялся. За продуктами Магнуссен ходил только в «Консум». По одной простой причине: только там были кассы самообслуживания. Лишний контакт с людьми, которые его презирают, был невыносим. Хотя и там бывали проблемы. Например, однажды у него ни в какую не сканировался штрих-код на банке тушёнки, и в итоге к нему подошёл кассир. Потыкал в экран кассы, ввёл код вручную. Ошибся на одну цифру, Расмус это видел, но ничего не сказал, пусть набирает заново. Потому что каменное лицо кассира, только что вежливо помогавшего другому покупателю на соседней кассе самообслуживания, напомнило ему, кто он.

Тот, с кем не здороваются даже кассиры.

Была и другая проблема – чек от сданной пустой тары на таких кассах частенько не только не сканировался, но и не набирался вручную. Бутылок и банок у Расмуса набиралось немного, в основном от лимонадов, иногда от джин-тоника, но его злило, что он не может воспользоваться своими законными деньгами, десятицентовыми наценками на каждую единицу тары. В конце концов он решил накопить их побольше, а потом пойти в «Гросси», но только на кассу к Норе.

Пятнадцать лет назад неудачный год, изменивший всю жизнь, выпал не только Расмусу, но и ей. Разница была лишь в том, что о её трагедии практически никто не знал, в том числе и сам Расмус. Нора Йордан когда-то училась у его матери, но он её не помнил, а спустя столько лет и не узнал бы. Расмус решил, что она поселилась здесь недавно, что он её не знает, и это было даже хорошо. Ему хотелось бы, чтобы и она его не знала.

Но Расмуса Магнуссена здесь знали все.

Очередь на кассу всегда была неиссякаемым источником информации и новостей. Как мелких – кто что собирается приготовить на ужин и какой им понравился фильм, – так и покрупнее. Видимо, стояние в одной очереди с соседом или знакомым настолько развязывало языки, что промолчать было невозможно. Нора никак не могла понять, зачем обсуждать иногда столь личные иногда темы во всеуслышание? Хоть и негромко, вроде бы между собой, но всё же не на кухне или скамейке в парке. Единственным объяснением она находила полное отсутствие уважения к кассирам и другим покупателям, восприятие их не более чем предметами фона, незначительными деталями картины, центром которой являлись бескостные языки. Некоторые были особенно разговорчивы, словно их единственная возможность потренировать голосовые связки выпадала только в очереди на кассу к Норе или к другим. Однако других кассиров всё это, похоже, не очень-то заботило. Они научились абстрагироваться от чужих разговоров, между собой и по мобильному телефону, иногда не прекращающихся даже во время оплаты чека, отключаться от них, не поглощать ненужную информацию.

Нора же слушала.

Так, например, она точно знала, кто из их детей куда будет поступать, кто кому нахамил, у кого на что аллергия и кто кого достал на работе, и даже – бог ты мой! – у кого задержка менструаций. Нора поглощала всё, не отфильтровывая, и постепенно крошечные кусочки жизней оседали в ней, накапливались, сплетались друг с другом, образуя портрет жителей города, словно сплетённый из бисера. Мало чего не знала Нора о них, и мало кто знал что-то о Норе.

Её это вполне устраивало.

Родители Хельги были чиновниками, и бесперспективный Расмус им никогда не нравился, в отличие от Урмаса. Урмаса, который всегда добивался чего хотел. Как добился Хельги, места в горуправе и в конечном итоге мэрского кресла. Хельга, занимавшая это кресло до него, была молода, но, например, мэр Нарва-Йыэсуу был ещё моложе. Конечно, тогда мэром хотел бы стать Урмас, но у него не было отца, последние десять лет укреплявшего в горуправе и вообще в городе свои позиции и позиции своей дочери. Отца, который был мэром. Просто-таки династия.

Мать Хельги страдала от депрессии и в конце концов повесилась на балке их недостроенного дома. Это было десять лет назад, после чего отец Хельги и стал мэром. За него проголосовали единогласно, словно пытаясь таким образом утешить его скорбь. Просто совпадение, но Урмас не мог не вспоминать об этом, тоже став мэром после смерти своей жены. Йенсен со своим тестем вообще были во многом похожи. Поэтому тот всегда показывал своё доброжелательное отношение к зятю, даже до того, как Урмас им стал, – а вот Расмуса Магнуссена отец Хельги ненавидел. Бесился от одного только его имени, не представляя свою дочь рядом с этим совсем не подходящим ей безамбициозным нищебродом, маменькиным учительским сыночком. Они даже смотрелись рядом друг с другом просто ужасно, как же его дочь этого не понимала?