И тонкий плач из-под вороха одеял на руках дочери заставил воеводу, спрыгнув с коня, подойти к ней. Приоткрыв одеяльце, он замер, пораженный миловидностью.
Внучка у тебя, Осип Филиппович, Аглаей назвали. тут же поспешила задобрить его Апраксия Николаевна – Красавица какая, умница. Просто так не всплакнет, молчаливая да спокойная какая.
Обругав жену на чем свет стоит, воевода велел сыну за ним ступать, пройдя мимо растерянных да напуганных домочадцев. Охране приказ отдал ворота затворять, да никого не впускать. И дозорных расставил. Сам в покоях заперся своих, да никого не впускал.
А на третий день ловчий пришел. Весь в черном, высокий, темноволосый. Стражей у ворот оморочил, те и не заметили, как вошёл, кто. Шагал он по двору- и люди расступались сами перед ним, чувствуя, какая мощь сокрыта в нем. Даже воины, что знакомы с ним были, ещё с поля битвы, с опаской поглядывали на него, ступая следом. Да только воевода чуял будто беду – сам вышел. Виду страшного – точно все время не спал, медовуху пил- помятый, борода торчком, волосы седые всклокочены. В руках меч, волком глядит . “Не отдам”- говорит- ” Внучки родной. Знал бы, что выбирать заставишь между кровью родной- лучше б сам помер!”. А ловчий усмехнулся лишь, да и сказал:” Не неволить стану её – женой она будет мне, как в возраст вступит. Отмечено так”. Заохали тут же няньки да мамки, жена воеводы перед ним выбежала, заслонила, позорит, рыдает. На колени бросилась, чтоб не забирал. Ловчий плечами пожал, говорит ” Что ж, без оплаты и дела нет”. И повернулся обратно. Только шаг ступил, как воеводы сын побледнел, за сердце схватился. Только другой сделал- как будто кровь вся разом из парня ушла. Воевода взвыл, поняв, что дальше -то будет. Бросился за ловчим, ухватил его так, чтобы третьего шагу тот не сделал. Да и поклялся самою страшною клятовой, что отдаст девку, внучку-то. Молил лишь позволить ей пожить с ними, пока не заневестится. Ловчий задумался, все ажно дышать разом перестали- так боялись. А после кивнул, дескать, хорошо. Пообещал вернуться, как невесте его осмнадцать годков стукнет. Да и наказал – коли обманут, то страшная расплата ждет. Род весь, ибо клятву на крови дал воевода. Тот, обведя тяжёлым взглядом окружающих, ещё раз кивнул, прижав к ране на руке кусок исподней рубашки, которой рану от меча вострого наспех наспех перемотал. Ушел ловчий.
А дальше – росла девчонка, красотою пуще матери славилась. Женихи одолели воеводу, уж и ругался он, и бранился, и наказывал Аглае не ступать за ворота вообще – все, что нужно, ей торговцы и в терем доставят. Да куда там. Казалось, все знали, что у воеводы Осипа Филиповича внучка знать как хороша. И многие хоть глазком увидеть делали. А вот сама она равнодушна была к женихам да сватовсту. Поговаривали, что сны ей снились сызмальства, даже ведунью приглашали. Темный мрачный мужчина в них приходил к ней, да играл, точно с дитём своим. А как подросла, заневестилась, то и приходить перестал. Лишь один раз появился, да велел ждать, что будет скоро.
Так и случилось. Когда у старшего сына воеводиного с женой ещё ребенок народился, праздновали до утра это в терему. Аглая, уставшая, спешила с напитками к особым гостям, с самой столицы. Да мужчину встретила, что взглянул так- ажно сердце встрепенулось. Говорят, увел он с пира того её, только и видели. Ужо у самых ворот воевода настиг. Хотел было у ловчего отбить внучку, не сдюжило сердце человеческие супротив клятвы страшной, да глядь, а та улыбается из-за спины ловчего, да так счастливо, как ни разу с ними не улыбалась. В доме-то родном. И сама она попросила не трогать их, с матерью да бабкой попрощаться за нее велела. А ловчий ее к себе так прижал, точно всю жизнь ждал- осторожно так, с любовью. Так и ускакали они, никто более никогда ни Аглаю, ни ловчего не видел. Правда, род воеводин как заколдованный стал, все до глубокой старости доживали в нем, ни хвори никакие, ни беды не брали.
А вот был один ловчий, Данила, – так тот дочку самого князя Вяземского из тумана спасал, душу бессмертную возвращал. Сам же он- кузнеца Архипа сын, да не родной, приемный мальчишка, приблудный. Как-то нищенка прибилась к деревне, много зим назад, с мальцом. Да так и оставила его у церквушки старой дверей, думала, спозаранку встанет священник, да найдет кроху, чай, не околеет. . А поп, как назло, слег тогда, приболел. И вот мальчишку, уже посиневшего, на грани Нави, кузнец -то и нашел. Как раз он в церкви работы делать должен был кой-какие, смотреть пришел, не зная, что поп слег. Крик услышал, думал, черт, приятель по кузне закадычный, морочит. Но глядь – и правда, ребенок. Сразу его в охапку, в кузню припустил. Велел одному из подмастерьев за молоком коровьим аль козьим бежать. А сам мальца согревать стал, в кожи дубленые да мех укутал, что кожевенник на обмен принес намедни, да к огню поближе. Ну а дальше и молоко подоспело, сообразили они рукав рубашки узлом завязать, да и в молоке смачивать. Малой и подумал, что грудь, да так и ел с тех пор. Ну а после рос, здоровый, крепкий. И всё бы хорошо, да вот только видеть стал то, чего человеку видеть никак не положено. Иной раз сидит, глядит куда-то перед собой, да раз, и подмастерью говорит отца названного:
-А что это, Ивашка, батька твой гневается? Говорит, ты ему перед смертью клялся-божился, что науку постигать пойдешь. А сам ты ничего не желаешь. Эвон как он за спиной у тебя стоит, хмурится.
Подмастерье краснел- бледнел, крестился. Да бормотал, что, дескать, вот-вот собирался, да всё мешало что. Да куда там ему, нищему. Зачем оно, ученье такое. Но на следующий день узнавали местные, что подмастерье всё бросил, в город подался. На учебу.
А то к бабе какой подойдёт, сурово так поглядит:” Что же ты, Маланья, грех какой на душу взяла? Вон он, бегает за тобой, и не тут, и не там. Некрещенный ведь. Игошка у вас в избе, а не домовой, как вы думали”. И баба в слезы, рыдает, успокоиться не может.
Его уже бояться на деревне стали. Тогда отец, скрепя сердце, отправил его в город. Науку постигать, да и сам он дара сынкова побаивался. Один раз , в травнике* месяце, когда гулянья были, леса да поля пламя костров ночами освещало да песни лихие плыли в воздухе, кузнец с грустью глядел на пары счастливые, что руку об руку спешили на гулянья. А Данил ему и говорит, заприметив, что сгрустнул родитель:” Зря ты так. Она не винит тебя давно. Да и что ты мог сделать?”. Тогда струхнул кузнец, хоть и сам черта не боялся, а тут ажно обмер. “Кто?”- говорит -” Не боится?”. А Данила хитро усмехается в ответ:” Марфонька твоя. Часто ее подле тебя вижу. Хоть отпели да похоронили как положено, а она горем твоим к миру этому притягивается. Уйти никак не может. Отпусти ты её – и ей легче станет, и тебе”. Кузнец глазами засверкал, кулаки сжал. Думал, где подслушал сын пьяные речи его о зазноба умершей. А тот и говорит:” Да верни то, что с могилки взял”. Кузнец обмер- ни единая душа про то не знала. Что тайком украл он с могилки милой сердцу ленту алую, что косы тяжёлые русые подвязывала, а после- крест похоронный. Матушка повязала, рыдая. Кузнец ту ленту под подушкой прятал, никому не показывая, как тайну сердце сберегал.
Во дворце князя Вяземского зеркала завещаны, окна. Горе, дочка любимая с коня упала, расшиблась вусмерть. А для князя вдвойне горе- жена любимая погибла в родовой горячке, не женился он более, своей Юленьке верный. А дочку любил, растил во вседозволенности. Захотела та охотиться – не стал говорить, что не женская то забава. Купил собак, коней лучших. Да жалко Анастасии стало животных, едва первую лису загнали да растерзать хотели гончие. Отозвала она их, а лису велела отпустить. А после стрелять учиться вздумала. И тут князь перечить не стал, учил ее самолично. А какой наездницей она была- по-мужски сидела, бриджи надевала, во владениях отца-то никто и не увидит чужой, да и неслась во весь опор. Конечно, жёстко князь был со слугами, что о таком сплетничать решили было, лясы точить. Дескать, не дело девке аки мужику жить. Князь дочку любил, да все ей дозволял. Вот раз споткнулась лошадь, и сбросила с себя наездницу. Да так, что Анастасия умерла мгновенно, свернув шею. Князь, что прибежал к месту сам, закричал на слуг, что уже было собрались поднимать её. На руки взял, да сам так до имения -то и нес. А после заперся с телом её в больших покоях, да велел слугам за ловчими ехать. Вот только не успели те до конюшни дойти , как ловчий сам в имение пожаловал. Молодой, красивый, темноволосый. Духи, будто, ему велели сюда идти. Князю доложили, тот даже приободрился, веселее стал, велел гостя дорогого не томить ожиданием, а к нему сразу вести. Вот только спустя время крик да шум страшный из покоев. Сперва вышел ловчий с неизменной усмешкой на устах, а следом князь. Бесновался просто, никогда ранее спокойного и сдержанного Вяземского слуги таким не видели. Проклятия вслед ловчему сыпал. А тот лишь обернулся и напомнил, что два дня есть у князя. И что сам прийти должен, коли решится. Князь пуще прежнего взъярился, прогнать наглеца велел. Только не решился никто, ловчего -то трогать. Сам ушел.
