И мы… вдруг тихо выдала Карен, ухватив показавшуюся неподъемной канистру. Разлив бензин повсюду, она взяла с этажерки зажигалку. Дохромав до стула, Карен уселась на него, ожидая, пока Дакота придет в себя.
Убей! Убей её! от крика Анны стекло в окне зазвенело, разлетевшись на куски, а Дакота вдруг пришла в себя, взвизгнув от боли- сотни крохотных кусочков стекла, будто целенаправленно облетевших Карен, вонзились в нее, заставив мучиться от боли.
Стой где стоишь. взвела пистолет Карен, устало откинувшись назад.
Убьешь меня? страх, промелькнувший во взгляде Дакоты, позабавил Карен.
-Нет. – только и ответила та, чиркнув зажигалкой. – Не тебя. Нас.
И бросила крохотный огонек пламени прямо в бензиновое озеро на полу. Вспыхнувшее в считанные секунда пламя охватило все помещение, поглотив три отчаянных женских крика.
30. Туман
Негоже ходить по ту сторону тумана. Говорят, встретить там можно тех, кто землю навеки покинул, да ни на небушке светлом, ни в подземном царстве места своего не сыскал. Ходит неприкаянным по земле, стылая душа, да ищет хоть немного тепла человеческого. Заложными покойниками* или навьями таких кличут, ибо в мире Нави плутают они, в вязком белесом тумане, силясь последний приют найти, упокой. Да не может душа такая обрести его, вечно скитаться обречённая.
В Навий день люди поминают их, да всячески одаривают. Баньку затопят в ночь перед Чистым четвергом, дары оставят, задобрить. Вот только опосля сами и носа на улицу не кажут до первых петухов, ночь духам принадлежит эта, не людям. И всяк, кто осмелится выйти, в опасности большой. Особливо, туман ежели стоит в ночь такую. Точно молозиво густой, непроглядный. Мертвым такой туман кличут.
Говорят, так Антипка кривой вышел. Схоронил он хозяйку свою годков пять назад, утонула она в озере, убивался очень. Мало пожили-то, деток и вовсе не нажили. Да токмо любил очень её, не желал о бабе другой и думать опосля смерти Марютки, жены своей.
И вот ночью такой баню затопил он, как положено. Угощения оставил, а самому тоскливо на сердце, не спится. С тоской глядит на огоньки в чужих окнах, судьбу свою клянет. И тут глядь сквозь туманное молозиво- а в бане точно лучину зажгли, да ярко так. Перекрестился, а морок-то не исчезает. А после раз- и фигурка тонкая женская, в длинной белой рубашке, волосы темные, распущены. Ступает сквозь туман по траве, плавно так. Марютка! Кузнец аж дышать перестал, глядел всё. А она до баньки дошла, да медленно, грустно так обернулась, будто знала – следит муж за ней. Да улыбнулась горько-горько так. И дверь отворила в баню. Тогда -то сердце Антипки не выдержало -схватил он зипун старенький, ноги в валенки, ещё с зимы в серых валявшиеся, вдел, для скорости то, да и побежал к бане. Влетел туда а там темнота, хоть глаза выколи. Уже и лучина не горит, и дрова будто отсырели все- тепла нет, стылое все, а запах стоит- затхлый, влажный. Сыростью да землёю тянет, точно на погосте. Стал в себя приходить Антипка, назад пятиться да ” Отче наш” затянул. И тут рука ледяная по лицу скользнула, палец холодный на губы лег, да насмешливо так дева невидимая голосом Марютки велит:” Ты бы, муженёк, жену поприветствовал, а не язык зазря бил”. И ластится, а сама дрожит, точно холод смертельный сковал. Антип от страха не жив, не мертв, в каком-то забытьи, только и глядит, как покойница гладит, скользит руками под рубаху, как в полутьме мелькают рукава то ли рубашки, то ли савана похоронного . И вдруг как взвоет да как отпрыгнет, точно кошка разъяренная. Антип понемногу то в себя пришел сызнова, глядь крестик на груди ведь серебряный, сам князь одарил им когда-то Антипку за службу. Попятился Антип, пока мертвячка скулила да руку аки младенца баюкала, да и выпал спиной на улицу. А там и припустил к избе, а мертвячка, очухавшись едва, принялась то к себе звать, то клясть на чем свет стоит. Бродила у дома, в окна заглядывала, молила хоть на чуток взглянуть на него напоследок. Да только Антип в углу у образов притаился да и молился до утра. А утром, седой как лунь, первым делом поехал договариваться о том, чтобы в дальнее село на погост Марютку перезахоронить. Благо, батюшка там был жалостливый, согласился на Семик* принять её, дать душе бедной покоя. На том и порешили, а опосля и похоронил Антипка жену сызнова, уже как подобает. И всё, не навещала больше гостья с того света.
А ещё, говорят, у Аграфены Ильиничны, купчихи -то, ребятеночек умер. Долго болел, она его и в Москву возила, и дохтуров заграничных выписывала, а толку -то. Ни пиявки, ни припарки, ни порошки не помогли. Сгорел мальчонка в несколько дней. Ох и голосила тогда купчиха. Да и сам купец точно постарел на несколько лет от горя. А в ночь такую, туманную, силуэт детский у дома заприметили, да не только купчиха, слава Богу, а и дворовые прибегли, и сам купец вышел. Тоненько так ходит дитё неприкаянное вдоль дома, плачется, дескать, холодно ему, страшно, одиноко. Мамку зовёт. Купчиха слезами исходит, к дитяти своему рвётся – ажно еле удержали несколько мужиков дворовых да муж ейный. А уж под утро самое, когда она из сил выбилась, хрипеть только могла, дитя тоненько так всплакнуло, да и сказало, что своими слезами она его вымолила. Пускай ожидает, вернётся душа обратно. И в тумане растворился, будто и не было вовсе. Правда аль неправда, но спустя год у купчихи снова ребёночек родился, сыночек. Да пригожий такой.
А есть и такие, кто нарочно ходит в туман. Ловчими зовутся. Ох и жуткая ж работёнка – души неприкаянные ловить. Задачи разные бывают – то нежить, что мучает деревни да сёла, изничтожить, упокоить. То что передать напоследок что ( тут уж богатеи и расстараться с оплатой готовы завсегда, ежели послание кому родному да любимому передать могут, по ту сторону). А то и вернуть душу, обратно. Вот такие ловчие- самые бесстрашные. И сами они одной ногой в Нави всегда, почитай. Да и грех великий творят, наперекор воле Божией идут. Только многих деньги прельщают да блага мирские, то ж не из божедомки** несчастного вернуть. Самые высокие чины да самые богатые купцы – и те себе позволить не смогут ни в жизнь близкого вернуть, не по карману будет. Гор серебра да золота за такое дело опасное- и того мало будет. Впрочем, ловчие часто плату неподъемную требуют, страшную- то ребенка им в услужение отдать, кого заприметили, длань Мары на чьём челе отпечаталась, для глаза человеческого незрима. Кто требует душу целую взамен, ох и страшны те ловчие, почище черных колдунов будут. Молва ходила, что один ловчий у воеводы, что возжелал сына, на битве душу отдавшего, вернуть. Тут же ловчий, будто где в кустах у поля боя хоронился, нарисовался. Да потребовал за скорость и сложность одного- того, чего дома вой храбрый не знает. Тот только усмехнулся в усы- и чего дома ему не знать-то, гонца исправно слал он, обратно новости тот приносил. Об руки побились, да и договорились. Очнулся сын воеводы, акт что сна долгого, а рана на груди сама затянулась, точно и не было. Одна лишь рубаха окровавленная да перебитые звенья кольчуги о ранении напоминали. На радостях воевода старый сына обнял, скупую слезу уронил. Да велел найти ему ловчего, отблагодарить хотел, несмотря на отказ того. Кинулись воины искать – а того и след простыл, точно и не было вовсе.
Вернулся домой воевода спустя несколько месяцев, сын рядом едет, победу в родные земли везут. Отогнали воронов от границ. А дома встречать выходят жена его, да дочка, Радомира, на руках младенца держит. А позади нее стоит урядника сын, Василь. Да разодет как, точно боярин. Только перевел недоуменный взгляд воевода на жену, Апраксию Николаевну, как вдруг, по ее нервно поджатым губам да страху в глазах понял всё. Женили Радомиру-таки на стервеце! Думал он выдать ее за сына одного из купцов богатых да родовитых, даже сам князь соседних земель, поговаривали, думал сватов заслать для третьего сына своего- хоть и не богата была Радомира, но красива так, что некоторые ажно дар речи теряли, взглянув. Да только заартачилась дура-девка! ” Василя”, – говорит ” Люблю, что жить не могу”. Ух, взбеленился тогда воевода. Схватил кнут, да засек бы благо, жена наперерез кинулась, заголосила. Да дворовые прибежали, насилу удержали его тогда. А вот, всё же, оженила дура старая, пока не было его!
