VI
Занятие прошло блестяще!
Ефимов, глядя в бумажку, активно жестикулировал – отпуск впереди всё-таки. Гундарев, всегда олицетворявший статую, вдруг взорвался и, по-волжски окая, сказал, что не мыслит жизни взвода без коллективизма, проявляющегося в осознанном подчинении личных интересов общественным, в товарищеском сотрудничестве, в готовности к взаимодействию и защите Родины. Копытов с фотоаппаратом «Зоркий» озарял лики волшебными вспышками.
Гутман, совершенно в тему, сложив пухлые ручки и обращаясь ко всем, с милой картавостью сказал, что благодаря таким как я, национальный вопрос в том виде, в каком он нам достался от царизма, решён окончательно.
Это был успех. Кац не аплодировал, но приобнял, прощаясь. Это было на уровне Ордена Почётного легиона.
Я был помилован.
Часть седьмая. Конвой
I
Щербина ещё сидел на гауптвахте, когда меня назначили туда начкаром. Чтобы вы понимали – ходить в караулы в дивизионе – сущая благодать в сравнении с «губой»! У нас построил караульных, подтянул им ремни на АКМ, поправил пилотки, и – всё, вперёд, на посты с разводящим. Тогда у этого слова был один-единственный смысл – довести караульного до поста у склада боеприпасов и сменить на отстоявшего два часа бойца. Зимой – час.
А сам в это время заварил чаёк и пишешь за бутылку «шила» секретарю родного парткома Гаухману С. Г., который поступил в Петрозаводский университет на исторический, контрольную по латыни:
naturalis «естественный, родной, врождённый»;
natura «рождение, миропорядок, природа»;
Errare humanum est. Человеку свой ственно ошибаться.
Ну, ведь как точно, образно и интересно! А здесь – не поспать, не почитать, ходишь болваном с ключами под надзором мрачного майора, начальника гауптвахты, среди миазмов параш, пусть и порожних, да покрикиваешь на помощника, что прогулочный дворик не выметен.
II
«Абаринов, бери своего Щербину, отправляем его в Петрозаводск. Короче, заведи его в баню, помой, потом в санчасть, пусть там посмотрят, дадут заключение на этап и назад. У тебя час времени, на́ вот разрешение. Вопросы?»
«Вы меня, товарищ майор, уже в конвой ставите?»
«Пошёл тынах! Он тяжкий, не забыл – по твоей милости, кого мне прикажешь послать?
И про автомат у дурака спроси, куда его спрятал?»
Ну, я и пошёл…
III
Мой зам – ст. сержант Кудряшов – с АКМ наперевес вывел Щербину на порог гауптвахты. Я мотнул убийце головой: «Пошли!»
Мы побрели на гору, в сторону одноэтажного жёлтого здания гарнизонной бани-прачечной с циклопической чёрной трубой. На дворе стояла теплынь.
Я сначала шёл чуть поодаль, а потом мы шагали рядом. На нас все встречные озирались – Щербина был в кирзовых солдатских тапочках на босу ногу и больничном светло-коричневом запахивающемся халате с изящным воротником-шалью салатового цвета.
Под глазом у него сиял мощный фингал.
IV
Баня была пуста. К акой-то воин-уборщик шерудил шваброй в душевых. Я ему сказал, чтобы нашёл полотенце. Тот принёс простынь и пару обмылков, покосившись на Щербину и мой пистолет Макарова.
Щербина, стесняясь, разделся и включил душ. Мылся он долго и радостно. Я не препятствовал.
«Дайте закурить, тащьнант!»
На, кури. Я протянул ему пачку «Беломора».
V
«Скажешь, где автомат? Чего тебе врать, какой смысл? Мне за него отвечать, дубина! Он – на мне, понял?»
«Не знаю», – затянулся Щербина. «Я его сразу утопил, там болотце такое. Оставил себе штык-нож, и всё. Я даже не знаю, где это было – тундра, берёзки-сосенки, камни, всё одинаковое. Опустил, он и пошёл вниз, на глубину».
«Родители у тебя есть?»
«Мама. В Мерефе». Он отвернул от меня распаренное лицо, утёрся простынёй. «Я бы быстрее не Сергеева, я бы вот этого вашего Кудряшова положил, это такая сволочь. Хотя и Сергеев тоже. И прапорщик этот, Мных, стоял, зубом блестел, смеялся, сука, когда меня неделю подряд били. Смертным боем! Давали нашатырь нюхать – и снова!»
«Ну, знаешь! Получается, что мне сильно повезло, что я в отпуске был?»
«Ладно, тащьнант, пошли уже, не хочу. Вот вам сколько? Ну и мне столько же, я пединститут закончил, там военной кафедры не было. Думал, как-то год отслужу… Не получилось!
Виноват. Хотя и они тоже. Горько всё это!»
VI
Скоро я сменился и уже никогда не встречал Щербину. Как не крути, а преступлений на нём было достаточно для исключительной меры.
Хотя я себя и сегодня чувствую не очень комфортно, когда смотрю передачи о дедовщине в армии или читаю статьи экспертов.
* * *
В Кандалакше ранней осенью нет дней краше, чем те, когда арктический холод только-только и робко-робко начинает вползать в повседневную жизнь. Воздух прозрачен, удивительно чист; травы пожухли уже, поминая отлетевших навсегда комаров и прочих надоевших за короткое лето неприятных заполярных насекомых. Ловишь на щёку первую сентябрьскую снежинку – и радуешься ей, как подарку, и представляешь Новый год, белейший в мире снег, и как выходим после курантов на улицу, а там все свои. И целуемся-обнимаемся, и почти все ровесники; кто-то упал, поскользнувшись, а все смеются – потому что хорошее настроение.
«Давай, вставай!»
Часть восьмая. Оселок
I
Любой, критикующий жизнь в прошлом столетии, имеет на это полное право только в том случае, если он хотя бы год отслужил в советской армии. Это же касается также всех прославляющих советский образ жизни; в основном это, как ни странно, молодые люди, родившиеся после развала СССР.
Армия и её реалии остаются до настоящего времени оселком, на котором поверяются основные мужские ценности. Можно сказать, Олимпом для мужика – а не только поводом хлопнуть стакан под кильку на чёрном хлебе с лучком.
Именно в армии мною были закреплены основы родительских постулатов и суть тех верных направлений, что даны нам в школе, университетах.
II
Можно много болтать о прежней жизни – там, как говорят, всё было основательно плохо, зарегулировано, а пространство от Бреста до Владивостока было основано не по феншую…
Однако вся болтовня ершистых нынешних критиков разбивается о незыблемый гранит вопроса: «Ты где служил? Ты можешь лично построить полсотни людей, и чтобы они тебе в рот смотрели, ожидая не приказа – доброго слова?» И появляющееся ёрзанье, и потирание ручонок, и возникающее вдруг чесание затылков попросту не катят здесь; или вот это «э-эээээээээ»…
Отдаю себе отчёт, что это максима моей жизненной философии – пусть гражданское общество простит мне её, пожалуй, единственную, как и весь мой прочий заполярный субъективизм!
III
23-е.
В этот день, когда заполярная зима даже не думает отступать, а наоборот, прижимает неслабым морозцем, приклеивает пальцы к дверце ГТТ, рвёт трубы в караулке и заставляет выражать коллективную и искреннюю признательность творцу голубых армейских кальсон с начёсом – мы на плацу. Белобрысая временщица в который раз метровым слоем припорошила крыши казарм и тенты артиллерийских тягачей, а мы – в привычном тесном дивизионном нашем строю, смотрим с возвышенности праздничного плаца, украшенного флагом СССР, на ширь застывшего Белого моря, на бескрайнюю белую пустыню.
Уверен – мало кто вспоминает в этот день некое сражение под Нарвой, но все едины в одном – это праздник отцовский, это правильный день, который никогда не исчезнет.
И нет, казалось, такой силы, которая способна потушить тысячи красных звёзд.
Стынет от февральского холода на парадном построении рука в уставной шерстяной перчатке, поднесённая к шапке-ушанке, и морозный пар из сотен ртов бойцов и командиров летит вдогонку раскатистому «Ура-а! Ура-а! Ура-а!»
