Чьи-то руки легли ему на плечи, и резкая, пронзающая боль. Он хотел крикнуть и скинуть эти ладони, но будто обездвижен и не может даже шелохнуться.

Только дышать, а дыхание такое надрывистое, тяжёлое, как ломаное, а тишина такая нарастающая… И эти руки причиняют ему боль, ногтями впиваются в кожу, кажется, как будто сейчас они проникнут глубже и дойдут до самого мяса.

У самого уха он чувствует тёплое дыхание, и чьи-то губы так близко…

— Зачем ты обижаешь меня? — голос проникающий и словно разрезающий. — Зачем мучаешь? Зачем причиняешь мне эту боль?

Этот голос ему знаком, эти высокие, истеричные ноты, и этот запах, такой резкий, запоминающийся, удушающий.

Он хочет сказать, повернуться к ней — это же ведь Пэнси, он знает, это она. И он слышит её голос, чувствует её запах, но ничего сделать не может. Он обездвижен.

И снова тишина. Теодор больше не чувствует боли, её ладони исчезли с его плеч. Он смог пошевелить ими, а потом коснулся своей рукой там, где только что были её руки.

Он обернулся, и в этом кафе снова музыка, свет, и много людей. А её нет.

Теодор резко раскрыл глаза и понял, что снова спит в кресле. Холодный замок, его одиночество, и отсутствие Паркинсон на яву.

Впервые это сказал сам себе, пусть и не вслух.

Он встал с кресла и подошёл к камину. Какое-то время он стоял неподвижно и всматривался в эту тьму, он знал, где стоит и что находится напротив него.

— Инсендио.

Он смотрел на огонь, на то, как языки пламя играли друг с другом, слушал треск и грелся от того тепла, что излучал огонь.

В один момент ему перестало хотеться испытывать себя, своё тело и свои мысли. Ещё год назад он хотел научиться контролировать себя, свои эмоции, своё тело. Холод, жара, неудобства — всё должно быть нипочём. Он должен быть несгибаемым и выносливым, но сейчас он понял, что хочет просто согреться. Он больше не хочет находиться в холодном, пустом замке, наполненным воспоминаниями и прошлыми ошибками. Семейный груз, архив тайн и предрассудков должен исчезнуть.

— Каллум, — тихо, но уверенно произнес он.

Хлопок, и перед ним оказался старый, и достаточно высокий для самого себя, домовой эльф.

— Да, хозяин, — проскрипел он.

Его голос был усталым и сонным, словно полвека его никто не беспокоил, и вот сейчас его призвали для того, для чего он находился в этом поместье всё это время.

Теодор внимательно смотрел на него и вспоминал, что этот эльф был здесь всегда. Отец говорил, что Каллум был в тот момент, когда родился он сам, и уже тогда этот домовик не был молод. Самый старый из всех живых в этих стенах, он знал даже самые тайные уголки Мэнора.

Теодор всегда его избегал, он вообще избегал домовых эльфов с тех пор, как закончилась война и исчез отец. Он съехал из этого поместья, обрёл собственный уютный дом в магловском районе, и старался жить просто.

Но от прошлого не уйдёшь, и от самого себя тоже. А он — Нотт, и это поместье — его наследие.

— Каллум, я хочу, чтобы в поместье снова был свет и тепло, — он сделал небольшую паузу и всмотрелся в этого старого домовика. Теодор увидел, как во взгляде что-то изменилось, как будто появилась маленькая искорка на секунду, и потухла в этих сонных глазах. — Пусть это поместье… — он развёл руки и сделал хаотичное движение. — Пусть оно снова заживёт, задышит, и я хочу, чтобы было так, как было при жизни моей матери, Каллум, ты должен помнить то время.

Домовик не шевелился, но Теодор видел в его взгляде то, что он услышал его и понял.

— Да, сэр.

— И я хочу, чтобы сюда снова проник свежий воздух, и запах, должен быть цветочный запах. Пусть повсюду будут цветы, и приведите в порядок сад. Хочу, чтобы там всё цвело, благоухало и было так, как никогда не было.

— Но миссис Нотт, сэр, она никогда не любила цветы.

— Она любила! Отец не любил, — Теодор запустил одну руку в брюки и подошёл к окну.

Он смотрел в небольшую брешь в этих тёмных, тяжёлых шторах, в ту самую, где немного проходил свет.

— Отец мне как-то, перед тем как начаться войне, сказал, что мама очень любила цветы, а он не любил. Для него это были непонятные растения, что цветут и отцветают, лепестки хрупкие, а цвета слишком нежные. Поэтому сад у нас никогда не цвëл, а была сплошная живая изгородь вечнозелёных растений, — он помолчал продолжительное время.

Домовой эльф ждал, покорно и тихо.

— Теперь у нас повсюду будет цветы, это ясно? — он повернулся и внимательно посмотрел на домовика.

— Да, сэр. Это все пожелания, сэр?

— Каллум, а где арфа?

Домовик словно скукожился и прижал уши. Его вековой сон был стёрт с лица, и он обеспокоился.

— Где арфа, Каллум, я жду ответ? — Теодор смотрел на него пристально, а потом перевел взгляд на камин и выше, там, где висел портрет отца. — Не бойся, отца нет, и я единственный наследник всего этого, — он распахнул руки так, словно хотел кого-то обнять, а потом резко скрестил из на груди. — Я последний Нотт, и тебе нечего боятся, — Теодор хотел сказать это мягко, а получилось совсем не так, но эта фраза сработала, словно ключ.

— Там же, где и была всегда. В той комнате, — домовик замолчал и вжал голову в плечи. — Вы знаете, сэр, какая комната.

Теодор изменился в лице. Он действительно знал эту комнату, знал, что она там, и не проверил.

— Она запечатана магией?

— Да, но… — Домовик повернулся и посмотрел на портрет. — Вы единственный представитель рода, мужчина, и та магия, что запечатала вход, пропустит вас. Это родовая магия, и вы последний её наследник.

Теодор какое-то время молчал, обдумывал, а потом погрузился в воспоминания, точнее одно. Страшное и непонятное.

Ему было лет десять, и он, несмотря на свой спокойный темперамент, был таким же ребёнком как многие. Всё таинственное и запретное было не просто интересно, оно словно манило его. Однажды, со своим домовым эльфом, Тео зашёл слишком далеко, в те самые комнаты и тайные уголки, в которые было запрещено ходить. Домовой эльф, его звали Элфи, противился и пытался вернуть юного Теодора обратно, он приводил разные доводы и говорил, что отец очень сильно рассердится. Но Тео шёл вперёд, пока не нашёл одну комнату — тёмную, мрачную и пыльную, но такую притягательную. В этой комнате было маленькое окошко, в которое проскальзывал свет, и его лучи упали на какой-то предмет, полностью закрытый бархатной тканью синего цвета. Когда он одёрнул её, то увидел золотистый инструмент — это была арфа, так ему сказал Элфи. Он рассказал Тео, что его мама любила музыку, и в каждом уголке их поместья звучали прелестные звуки, которые освобождали от плохого, дарую благодать, лёгкость и заряжали положительной энергией. Он не хотел договаривать, а Тео настаивал, и Элфи продолжил, так как очень любил своего маленького хозяина, был привязан к нему и не мог ослушаться его. Всё-таки он был домовым эльфом, и перед ним был его господин, пусть ещё совсем юный. Он рассказал ему, что как только Нотт старший принял метку, то в их доме навсегда пропала музыка. Его мать выбрала эту комнату и принесла сюда все свои вещи, которые были связаны с красотой и искусством. И с тех пор она молчала, а говорила лишь изредка, обходила стороной Нотта старшего при этом по-прежнему оставалась его женой: верной, но тихой и отстранённый. Когда её не стало, Нотт запретил всем, и особенно его сыну, ходить в это крыло и в эту самую комнату. Но всё тайное становится явным, и Нотт узнал, что Тео и эльф проходили в запрещенную комнату. С тех пор Тео не нашёл своего домовика, а на вопросы отец отвечал нехотя. Позже он сказал, что Элфи отпустили за примерное поведение и преданность. И Тео верил в это, и представлял своего домовика освобожденным и счастливым, жившим так, как хочется только ему. Но время шло, и Теодор вырос. Пришли тёмные времена, и он задумался о том что отец соврал ему и его верный, добрый домовик свободен, только по-другому. Эти страшные догадки что-то разрушали в Теодоре, и он запрещал себе об этом думать.