Вот прожил жизнь, а – никого. Многие из окружающих зависят от него, он окружен уважением и почетом, казалось бы, все у него в порядке, известный литератор, а… Если посмотреть правде в глаза – не нужен никому. Умрет, и на следующий день забудут.
Юлия Савченко – так звали поэтессу из Сызрани – прислала, как просил Новиков, фото и биографию. И еще письмо. Очень вежливо благодарила и обещала прислать новые стихи. И не только стихи, но еще и эссе о ныне здравствующих и ушедших поэтах. Одно эссе – про Фета – она вложила отдельным файлом. Новиков прочел и был потрясен: Фет и Мария Лазич, смерть девушки, страдание и несчастная, безвыходная, трагическая любовь – он, конечно, все это знал, но как она написала!..
Чуть успокоившись, Новиков почувствовал легкую досаду за ее романтический взгляд. Фет – вне критики, святой? Сентиментальный, рассудочный немец. Немецкая кровь. Довел девушку до самоубийства и пишет. Страдает. «А сам, сам? – Новиков почувствовал отвращение к себе. – Тоже немец?»
Одно было очевидно, что Юлия не простая провинциалка, не просто стихи пишет, как другие. Однако ее не слишком печатают. И что в провинции она страдает от невостребованности. «Проблема небольших городов – там нет места большому таланту. Оттуда бежать нужно», – Новиков не знал, должен ли он радоваться или печалиться.
Но, главное, фото. Юлия оказалась красива. С золотыми кудрями, с голубыми глазами, с чуть вздернутым носиком. Тонкие наманикюренные пальцы держали микрофон. Так хороша, что Новиков почувствовал стеснение в сердце. Услышал голос: чистое серебро. Представил, как она читает. На фото ей лет тридцать пять – сорок. А может, меньше. Но… Это могло быть старое фото.
Из биографии Новиков выяснил, что она журналистка и автор четырнадцати книг. Наверное, не очень молодая.
«Чего ты хочешь, Юра? – спросил он себя. – Чтобы ей было двадцать лет? Или двадцать пять?»
Нет, двадцать лет было бы слишком. Он не мог представить, что станет делать с двадцатилетней. Тем более сейчас они совсем другие. Прагматичные. А он не олигарх…
Лет сорок-пятьдесят, или чуть больше, было б идеально для него. В бальзаковском возрасте женщины в самом соку. И без предрассудков…
Про мужа она не упомянула. Да и с какой стати? Юрий Матвеевич залез в интернет и долго искал – с интернетом он был на «вы». Наконец нашел Юлию Савченко. Среди Савченко с именем Юлия имелось аж три поэтессы, но свою Новиков узнал сразу!
Любовь – не когда прожигает огнем,
когда проживают подолгу вдвоем,
когда унимается то, что трясло,
когда понимается все с полусло…
Любовь – когда тапочки, чай и очки,
когда близко-близко родные зрачки.
Когда не срывают одежд, не крадут –
Во сне укрывают теплей от простуд.
Когда замечаешь: белеет висок,
когда оставляешь получше кусок,
когда не стенанья, не розы к ногам,
а ловишь дыханье в ночи по губам.
Любовь – когда нету ни дня, чтобы врозь,
когда прорастаешь друг в друга насквозь,
когда словно слиты в один монолит,
и больно, когда у другого болит.
Сомнений у Новикова почти не оставалось. Едва ли такое можно придумать! Он почувствовал зависть, потому что у него никогда ничего подобного не было. Были женщины, много, а – не было…
Но ведь такая не изменит, не уйдет от мужа, не кинется на шею другому оттого, что он главный редактор. Тем более бездумно. Ни за какие коврижки. Она, может, и в своей Сызрани сидит из-за мужа. Она не уедет в Москву, будет охранять свое гнездышко. Своего…
Но кто же он, этот счастливчик?
Счастливчик? Однако:
Твой бедный разум, неподвластный фразам,
напоминает жаркий и бессвязный
тот бред, что ты шептал мне по ночам,
когда мы были молоды, безумны,
и страсти огнедышащий Везувий
объятья наши грешные венчал.
Во мне ты видишь маму или дочку,
и каждый день – подарок и отсрочка,
но мы теперь – навеки визави,
я не уйду, я буду близко, тесно,
я дочь твоя, и мать, сестра, невеста,
зови, как хочешь, лишь зови, зови…
О ком это она, о муже? Новиков не решился спросить. Он знал: все со временем разъяснится.
В конце года, то есть всего через пару месяцев, лучшие авторы журнала выступали на радио, и Юрий Матвеевич пригласил Юлию в Москву. Сам. Лично. Он жаждал ее увидеть! Услышать! Новикову плохо было одному…
В это самое время у Ольги Николаевны вышла новая книга, и на книжной выставке ее торжественно презентовали. Во главе стола сидела сама Шуткина, в неизменных черных очках и в черных, без пальцев, перчатках. Новиков обязан был присутствовать, но – один, один… Верно говорят, что одиночество особенно тяжко на людях. Между тем Юрий Матвеевич тихо начинал ненавидеть Шуткину: от нее зависело напечатать новиковские рассказы и тем самым пропустить Новикова в классики.
Ольга Николаевна радовалась, как девочка. Новиков читал это по ее глазам. На сей раз это был исторический роман из рифейской старины, в котором правды содержалось не больше, чем золота в медных монетах, – Варварина терпеть не могла рыться в архивах. Но какое это имело значение? Кому нужна правда? Намного важнее казалось то, что Варварина снова замахивалась на Премию, тем более что Маша Шуткина выступала одним из главных учредителей этой самой Премии.
С Машей у Новикова имелись свои счеты: когда-то – он не был еще главным редактором – Новиков помог ей напечататься в журнале. Но Маша Шуткина оказалась на редкость неблагодарной. Вот и на сей раз слукавила старая карга: сама подошла к Новикову – неудобно было не подойти – и протянула руку в перчатке с голыми костлявыми пальцами.
– Значит, Юрий Матвеевич, печатаетесь у конкурентов?
Новикову неудобно показалось ее уличить. Много лет, пока всерьез не обиделся, искал он подступы к этой шапокляк. От отчаянья, было дело, даже письмо написал, но она не ответила. Вдвойне обидно: Ольга Николаевна то ли не смогла, то ли не захотела ничего сделать. Ларчик между тем открывался просто: стихи Шуткиной, которые Новиков протолкнул, были как она сама, бесцветные и сухие, словно осенняя трава, настолько, что неподкупная Эльмира Антоновна после этого не здоровалась с Юрием Матвеевичем целый год. Так вот, как-то в легком подпитии Новиков ляпнул об этом с юморком, и доброхоты тотчас же донесли. С тех пор Шуткина много лет демонстративно держала дистанцию. Она и сейчас наверняка только делала вид. Маша Шуткина никогда ничего не забывала.
На выставке Новиков особенно почувствовал свое одиночество. К нему подходили, жали руки, с ним заговаривали, даже заискивали, особенно молодые, малознакомые, но он, как никогда остро, чувствовал фальшь…
А в этой, из Сызрани, Юлии, в ней издали ощущалась чистота. Редкая в наше время искренность, неиспорченность. Она вдалеке от всяких столичных дрязг. От сплетен. Она – другая, из другого теста. Такая не обманет, не станет лгать. В ее стихах не ощущается притворства. Новиков уверен был, что не ошибся, к своим семидесяти он считал себя душеведом.
Увы, Юлия не смогла приехать в Москву. Написала, что давно не выезжает из-за мужа. Муж ее, Дмитрий, в прошлом журналист и писатель, написал несколько очень неплохих книг, но он давно страдал гипертонией, и из-за скандала в областной организации (все из-за денег, как всегда, в этот раз у писателей украли гранты) у него случился инсульт. С тех пор Дмитрий лежит дома, у него повышенное внутричерепное давление, нарушения психики, он ничего не помнит и едва, только с ее помощью, передвигается по квартире. Юлии одной приходится смотреть за мужем, лишь изредка помогает сестра Дмитрия, но она работает и у нее семья, дети и внуки, а оставить Диму одного надолго нельзя. Он всякий раз падает, и он такой тяжелый, что она не может его поднять. Приходится вызывать то МЧС, то скорую помощь. Врачи вначале назначали инъекции, но Диме лучше не становилось, наоборот, все хуже и хуже, и Юлия уже шесть лет никуда не ездит.
