– А чем занимается твой сын? Ему ведь… – Левин запнулся.

– Тридцать восьмой год, – подсказала Леночка. – А он до сих пор не женат. Совсем не смотрит на женщин. Живет один в маминой квартире. Управляет недвижимостью. Ее купил мамин муж, который умер. Он был небедный человек, даже богатый. Миша сдает ее под рестораны в центре Москвы. Что-то вроде современного рантье.

«Порча нашла на кровь, – подумал Левин. – Фифочке, выходит, не пятьдесят пять, а больше».

Фифочка поднялась. Потом вспомнила:

– А ты как, Вова? Рассказывай. Дочке уже лет сорок?

– У меня еще два сына, – сообщил Левин. – С семьей все в порядке. А жизнь – как на американских горках. Хотя что рассказывать, по сравнению с тобой…

– Нет, ты не скромничай. Выглядишь ты хорошо. Я как-то читала твой рассказ в журнале. Про какую-то квартиру, из которой сначала выселили пьяниц, а потом отобрали бандиты. Совершенно случайно попался журнал. Пишешь?

– Это в самом деле произошло с одним моим знакомым. У нас все: или их ограбили, или они грабили. А бывало и то, и то, по очереди.

Я тоже по примеру твоего Бялика рядом со своей качалкой открыл ресторан. Мне ведь, если ты помнишь, помогали спортсмены. И со временем наладились связи с чиновниками. А повара я сманил из вашего ресторана. Там все сразу распалось, как только вы уехали. И публика, прямо из качалки. Кто посерьезней и денежней. Ходили авторитетные люди.

Все бы ничего, но как-то прямо в ресторане сошлись две банды и стали стрелять. Два трупа, четверо раненых. По счастью, меня в это время там не было. Но, сама понимаешь, стали вызывать, давить. Как это у нас называется: стали оттирать от бизнеса. Или дай взятку: ни много ни мало пять миллионов. Честно говоря, я к тому времени устал, и бесполезно с ними бороться. Государственная мафия, она посильнее бандитов. Я не разобрался даже, кто там больше давил и, главное, в чьих интересах: правоохранители или чиновники. Пришлось отказаться от аренды. Но, знаешь, и они продержались недолго. Православие оказалось сильнее. Дом когда-то был поповский. Реституция. Так что сейчас на месте бывшего вертепа живет батюшка.

Однако кое-что у меня еще оставалось. Несколько других качалок. Но это были еще девяностые, люди сидели без денег, никакого среднего класса. Так, ни шатко ни валко. Хорошо хоть, я никогда не брал кредиты. Потом и это все рухнуло в дефолт.

Но помнишь, когда-то ты меня надоумила. Обменников еще не существовало, и я стал ходить к твоему Боре. С тех пор я менял рубли на доллары и держал их под подушкой. Потом Боря исчез, вроде бы его убили, а я продолжал менять. Это был единственный надежный актив. Ну вот, за десять лет собралась приличная сумма. Хотя если посмотреть на нуворишей, которые делали деньги из воздуха…

Словом, с помощью своих спортсменов я тоже стал покупать недвижимость.

– Тоже рестораны, как у Миши? – отчего-то обрадовалась Леночка.

– Нет, какое там. Недвижимость на рынке и в дешевом торговом центре. Маленькие магазинчики, ларьки. Сначала сдавал в аренду, потом стал понемногу нанимать продавцов. Всё женщины из Молдавии. Мужья сидят дома, а они пашут. Недавно запустили маленькую сеть закусочных. Но я там не главный бенефициар. Везде командуют свои люди. Могут договориться, знают, кому и сколько нужно платить. Меня не трогают…

– Да, Миша тоже знает, кому и сколько. К тому же Погоржельский написал портрет префекта и его жены.

– В виде горшков? – засмеялся Левин.

– Нет, в виде аристократов, – Леночка поднялась.

Левин вызвал такси.

– Мама, – сообщила Леночка, – поехала на отдых в Доминикану. Она передает тебе привет.

– Спасибо, – растроганно поблагодарил Левин. – И ей от меня. Сколько ей лет?

– Восемьдесят два. Она не одна, а с бойфрендом. Он порядком моложе ее.

– Вот это да, – засмеялся Левин. Он проводил Леночку до машины. Они поцеловались.

– Жалко, что меня сторожит Миша. Не знаю, в кого он такой получился, – вздохнула на прощанье Леночка. – Ты как? Есть еще порох в пороховницах?

Левин крепко прижал ее к себе, почувствовал по-прежнему молодое, желанное тело.

– Ты ведь и мертвеца можешь поднять, Леночка, не только мой старый, потертый штык. А я – всегда готов, я ведь бывший пионер! – И, как когда-то очень давно, очень много лет назад, он принял торжественную стойку: вытянул левую руку по швам, а правую поднес к несуществующей пилотке.

Леночка засмеялась и махнула Левину рукой:

– Ладно, в другой раз, обязательно!

Машина тронулась и в несколько мгновений скрылась из вида. Левин долго смотрел ей вслед. Он с печалью сознавал, что другого раза не будет. Никогда не будет. Что прошлая жизнь не повторится. Что ему не хватило авантюризма, да, именно, легкомыслия и авантюризма, которых с избытком имелось у Фифочки.

Это был поезд из вагонов для скота, без окон. Лишь в одном месте под самой крышей находилось маленькое зарешеченное окошко. Этот страшный поезд в течение бесконечных недель мучительно медленно, с множеством остановок, когда, бывало, по нескольку суток стояли в тупике, тащился на восток, в противоположную сторону от войны: мимо родных Крымских гор, мимо недавних, дымящихся развалин, мимо изредка зеленеющих полей, перемежающихся с руинами городов; где-то в середине пути находился почти стертый с лица земли Сталинград, за Волгой начались безлюдные голодные степи, солончаки, миражи озер, изредка встречались верблюды, одинокие юрты, чумазые мальчишки-казахи бежали за поездом и что-то кричали, иногда кидали камни.

Степь, та самая бескрайняя степь, по которой когда-то скакали всадники и шли караваны – это были вольные, смелые предки загнанных в вагоны людей, – тянулась без конца и края. Только они, предки, скакали на запад, на закат, а люди в вагонах, мучаясь от жажды и голода, задыхаясь от нестерпимой духоты, ехали в неизвестность на восток, пока через два месяца пути не увидели поля хлопчатника, глинобитные хижины, людей в халатах и тюбетейках, босоногих рахитичных детей, запряженных в двухколесные повозки ишаков и редкие чинары с посеревшими от пыли и сорокаградусного зноя листьями.

В последние годы Леонид очень часто представлял этот безнадежный поезд и эти вагоны для скота – они были такие же, как и те, в которых других людей везли на запад – в Освенцим, Майданек, Бухенвальд, или восточных гастарбайтеров в Германию, на заводы рейха. В молодости Леониду не хватало воображения, и, честно говоря, совсем не до того ему было в ту ночь, в ту невообразимо счастливую, сладкую и бессонную ночь, когда он стал мужчиной.

Они отправились с Эльмирой в Майли-Сай, небольшой городок в Киргизии недалеко от Андижана. В то время Леонид ничего не знал про урановые рудники, на которых зэки, бывшие спецпоселенцы и вольнонаемные смертники добывали руду для советской атомной бомбы. Он не догадывался, что Майли-Сай в переводе на русский означает «Масляная река», потому что в самом начале ХХ века в этих местах открыты были залежи нефти и действовало «Ферганское нефтепромышленное общество», – нет, ничего этого Леонид тогда не подозревал. В Майли-Сай, затерянный в горах промышленный городишко, ездили по совсем другой причине: в Майли-Сае было «московское снабжение», а оттого в магазинах водились кое-какие товары и время от времени «выбрасывали» совсем уж невозможный дефицит. В тот раз Эльмира прослышала от двоюродной сестры, что в Майли-Сай завезли красивые импортные туфли из Италии. Они остановились на ночь у приветливой безмужней украинки с дочкой лет десяти, которую неизвестно какими ветрами занесло в эту глушь (адрес дала все та же двоюродная сестра), – она сдавала комнату на ночь и даже кормила ужином.

Эльмира! К тому времени они долго встречались. По-крымско-татарски ее имя означало «красивая» – родители Эльмиры не ошиблись, дав девочке именно это имя. Когда Леонид в первый раз увидел ее – Эльмира выходила из своего переулка, шла через мостик над бурным саем, – он онемел и растерялся, и кровь застучала у него в висках: о, как она шла, с какой грацией, как легко и волнующе несла свою прелестную фигуру. Будто богиня, будто чудесное виденье. Она уже расцвела и манила, как сирена, и он с первого взгляда потерял разум, с первого взгляда сошел с ума. Безумная юность – он просто должен был ее видеть, находиться с ней рядом, держать ее за руку, вдыхать запах ее волос, ее духов. На большее он долго не решался. Но стоило им только не увидеться два-три дня, он становился сам не свой, ни о чем другом не мог думать. И как волновался, какое испытывал нетерпение перед каждым свиданьем. А вдруг она не придет? И, бывало вначале, не приходила, бывало, опаздывала. Леонид ждал ее полчаса, час, он выходил из равновесия, терял разум, он шел к ее дому в переулке, что неприступной крепостью возвышался перед ним. Стучался в окно…