Тетя Глаша решительно отвела Мотину руку с протянутыми деньгами за билет:

– Брал уже сегодня. Так проходи. Ходишь будто на работу.

Зарубин собирался поинтересоваться насчет Пульхерии Петровны, но замялся и прямиком направился к Ревмире. Дождик, пока он пребывал в больнице, стих, и сквозь редкие, неуверенные просветы в тучах иногда выскакивали лучи долгожданного осеннего солнышка. Вот и сейчас один из них ласково скользил чуть ниже глаза Ревмиры. Лучик то становился блеклым от набегающего облака, то вновь разгорался. Моте казалось, что Ревмира ему подмигивает. Какая жалость, что художник изобразил девушку почти в профиль. Матвею нестерпимо хотелось увидеть скрытый Становым второй глаз Ревмиры. Он представлялся еще прекраснее, чем тот, который был на картине. Хотя как второй глаз может быть прекраснее первого? Она, Ревмира, косая, что ли? От такой мысли Матвею стало не по себе. Нет, второй глаз такой же красивый, как и первый, просто Ревмира становится еще восхитительней, когда смотрит обоими. Такое объяснение Матвея устроило, и он успокоился.

Зарубин почувствовал взгляд в спину, рыскающий прямо по позвоночнику. Он порывисто обернулся и увидел Машу. Опять нелегкая экскурсоводшу принесла, мешается под ногами весь день.

– Зайди к Заречной! – в приказном тоне сообщила Маша и удалилась.

Матвей повернулся к картине и, улыбнувшись Ревмире, повел глазами в направлении правого нижнего угла полотна. Там был автограф художника. Зарубин, конечно, видел его и раньше, но специально никогда не всматривался. Ну написана витиевато буква «В», после которой стоит точка, больше похожая на запятую, а дальше различимы только буквы «Ст», завершающиеся росчерками, которые уменьшались в размере и одновременно закруглялись кверху. Неужели сейчас он, Мотька, узнает, кто такая Ревмира? Если бы заведующая ничего не выяснила, то зачем тогда было присылать за ним экскурсоводшу?

Надежды Матвея не оправдались. Едва он просунул раскрасневшееся лицо в кабинет, Заречная вылила на взбудораженную головушку Зарубина добрый ушат холодной воды:

– Проходите, голубчик, присаживайтесь. К искреннему моему сожалению, поиски ни к чему не привели. В архиве есть только расписка о том, что несколько картин, в том числе «Девушка и утро», конфискованы у купца Поливанова и переданы в сектор культуры исполкома. А уже оттуда они поступили в наш музей. Было это в 1921 году, в апреле, число, простите, запамятовала.

– Поливанов? Кто это такой? – растерянно начал спрашивать Матвей. – Он наверняка Станового знает, раз картины были.

– Василия Станового была изъята только одна эта картина, остальные принадлежат другим художникам.

– А сам Поливанов? Давайте прямо сейчас к нему пойдем! – в словах Матвея заполыхал огонь надежды.

– Купец Поливанов был арестован за контрреволюционную деятельность. О дальнейшей судьбе его мне неизвестно. Видимо, в тюрьму посадили. Либо на Север выслали, тогда многих туда отправляли.

Матвей от расстройства прикусил губу. Вот возникла одна-единственная тоненькая ниточка и порвалась, едва появившись на свет. Поливанов – конечно, классовый враг, наверняка много кровушки попил у бедноты, но сейчас он совсем не помешал бы на свободе, в своем собственном доме. Зарубин представил себе, как с пристрастием допрашивает жирного купчишку с лоснящимися щеками: все бы выведал про Станового. Этот Поливанов такое вспомнил бы, о чем и думать забыл!

– Матвей, мне не хочется вас расстраивать, – мягким, успокаивающим голосом продолжила Заречная, – но вряд ли удастся еще что-то узнать здесь, в Потехино. Я не искусствовед. Конечно, раз в нашем музее есть работа Василия Станового, то надо заниматься поисками. Запросы послать в Москву, в Ленинград, хотя бы в Южноморск. По-хорошему, туда надо ехать, поработать в архивах. Но сейчас нам командирование не под силу ни в финансовом плане, ни в кадровом. Одно могу сказать точно – Становой не из местных. Возможно, «Девушку и утро» купец Поливанов купил во время своих путешествий, он на широкую ногу жил.

– А мог ему кто-то обменять Ревмиру за продукты, за хлеб? – Зарубин искал спасительную зацепку.

– Ревмиру вашу точно никто не мог обменять, – заулыбалась Пульхерия Петровна. – Крепостное право в прошлом веке отменено. А «Девушку и утро»… да, такое возможно. Но я не знаю потехинцев, у которых были бы частные собрания. Значит, и в этом случае речь идет о приезжем.

Моте стало тошно от бессилия. Не хотелось никуда идти, вставать со стула, даже шевелить пальцами. Неужели ему никогда не удастся найти и увидеть Ревмиру? Какое неумолимое в своей безысходности слово – никогда…

– Не переживайте, голубчик, – Заречная протянула через стол руку и мягко провела по ладони Матвея. – Это всего лишь картина, портрет. Не уверена даже, можно ли ее отнести к портретному жанру: девушка в профиль изображена, многое от натюрморта присутствует.

До сознания Матвея долетало: «портрет», «натюрморт». В другой раз он с любопытством спросил бы, что означает красивое, необычное слово «натюрморт», но сейчас Зарубиным овладело опустошающее безразличие.

– Знаете, я вам завидую белой завистью, – продолжала успокаивать заведующая, – такой молодой, красивый, целая жизнь впереди. Какой-то девушке очень повезет с вами. И обязательно вам учиться надо. В «Южноморской правде» пишут, что оборудование на заводе самое современное будет. Вот направят вас и товарищей ваших учиться, тогда сможете в архивы походить, в библиотеках посидеть. Я уверена, что многое о Василии Становом узнаете и нам в музей сообщите. А наши экскурсоводы будут о вас потом рассказывать посетителям.

– Сейчас надо цеха возводить, не ко времени учеба, – пробурчал Мотя, но про себя отметил, что нарисованная Заречной перспектива ему нравится.

– Учеба, голубчик, всегда ко времени. Уж поверьте мне! – убежденно заключила Пульхерия Петровна.

– А в Потехино ни у кого больше нельзя спросить?

– Я подумаю, – уклончиво произнесла Заречная и начала передвигать бумаги на столе.

Матвей понял, что ему пора уходить. В конце концов, у заведующей наверняка есть всякие важные и неотложные дела, от которых он полдня отвлекает.

– Спасибо большое. Я тогда пойду, пожалуй… по музею похожу…

– Походите-походите, – с лукавой искоркой в глазах разрешила Заречная. – Только мы сегодня не до пяти, а до четырех работаем, вы нас простите великодушно.

Распрощавшись с Пульхерией Петровной, Зарубин устремился к Ревмире и провел возле нее неотлучно остававшееся до закрытия время. Оказалось, что, пока он был у заведующей, напротив картины появился стульчик. Матвей поначалу решил, что поставили для пожилых посетителей. Правда, бабушек и дедушек в музее он особо не замечал. Но мало ли, вдруг они в другое время приходят. А Матвею до стула нет дела – он молодой. Но постепенно слабость от перенесенной болезни заставила Зарубина сначала опереться на стул руками, а потом и вовсе сесть.

Приглушенные детские голоса слышались из зала, посвященного природе севера Южноморского края. Наверное, школьники пришли на экскурсию. Матвею очень не хотелось, чтобы непоседливые и шумные пацаны и девчонки врывались в мир, где он был наедине с Ревмирой. Но голоса оставались вдалеке, а затем и вовсе стихли.

Матвей сидел на стуле и неотрывно смотрел на Ревмиру. Глаза его от напряжения стали подергиваться, и казалось, что по лицу и фигурке Ревмиры скользит рябь, будто по поверхности воды в теплый летний день. Мотя сомкнул веки. Девушка начала медленно отплывать в неизвестную даль. Вот она повернула голову, и Матвей наконец увидел ее лицо целиком. Ревмира улыбнулась и размеренно помахала рукой. Она спиной вперед заскользила вдаль, а желтые розы выпорхнули из вазы и вереницей полетели за своей хозяйкой, обрамляя фигурку девушки ярким, праздничным созвездьем…

– Надо же! Как умаялся-то, – растормошила Зарубина властная рука тети Глаши. – Ты, мил человек, совсем обессилеешь тут. Это подумать только – заснул прямо в зале. Давай собирайся, закрываемся мы.