«Зачем я экскурсоводу о дне рождения сказал? – Зарубин удивился этой, не относящейся к основному, мысли. – К тому же он придуманный. А девушка на картине разве настоящая? Она тоже придуманная этим, как его… Становым Василием. А если не придуманная? Вдруг это жена Станового?»

– Мотька! – налетел на Зарубина, ошарашенного возможностью существования у художника жены, Лешка Хотиненко. – Ты чего сегодня как пыльным мешком ударенный? Заболел никак?

– Здоровый я, – Матвей снял со своего плеча руку Хотиненко и молча двинулся в направлении показавшегося в облаке пыли новенького, из первой партии, ярославского грузовика, в кузове которого предстояло преодолеть состоящий из сплошных ухабов обратный путь в Соцгород, а точнее, в палаточный лагерь на месте будущего Соцгорода.

Шедший за спиной Алексей вдруг громко свистнул и задорно, ни дать ни взять пацан, рванул навстречу уже притормозившему грузовику. Это было настолько заразительно, что вслед за Хотиненко устремились не меньше полутора десятков ребят и даже девчата, а уж не засвистел только ленивый. Да еще Матвей, не обращавший никакого внимания на окружающий мир, но при этом бредущий в нужном направлении, будто в него компас кто-то вмонтировал.

Я-5 остановился напротив покосившейся церкви. Собственно, крен дала не сама церковь, а лишенный креста шпиль колокольни, надломившийся у основания и теперь будто клевавший носом. Сам храм стоял с заколоченными окнами, а на дверь для верности был водружен еще и гигантский заржавелый замок. Во дворе у входа стояли десятка с два женщин преклонного возраста, бедно, но нарядно одетых. Головы у всех были покрыты праздничными белыми платочками, и за росшим вдоль полуразрушенной ограды прошлогодним репейником бабушки казались ландышами, только очень большими. Матвей вспомнил, как каждой весной убегал в подступавший прямо к забору трудколонии лес и находил там ландышевые островки.

Старушки зашикали на подбегавшую к грузовику свистящую толпу и принялись истово креститься.

– Чего они тут делают? – недоумевал Лешка Хотиненко, залезая в кузов.

– Пасха вчера была, – ответил Кудрявцев.

Матвей краешком сознания удивился осведомленности комсомольского секретаря в религиозных вопросах, но тут же вновь вернулся к своим мыслям – девушка с картины не уходила из памяти и из души.

Свист затих сам собой, и ребята начали размещаться в кузове.

– Девчата, в кабину лезьте! – распоряжался Кудрявцев.

Девчонок в их объединенной бригаде было всего две: Павлина Овечкина, которая предпочитала, чтобы ее величали Полей, и обрусевшая армянка Лусине Товмасян. Ее все звали просто Люсей. Поля Овечкина была из местных, ее родное село затерялось среди плавно переходивших в степь перелесков в сотне с небольшим километров от строительства. Она неплохо готовила, умудряясь из каждодневного пшена каждый раз соорудить что-то немножко новое. Не удивительно, что она стала кашеварить на две бригады, вскоре объединенные в одну. Ну а Люсе был прямой путь в помощницы к Поле, не бегать же девчонке весь день с тачкой, нагруженной доверху землей.

Грузовик покатил в Соцгород, немилосердно подскакивая на остатках булыжной мостовой центральной улицы Потехино, когда-то Вознесенской, а ныне имени III Интернационала. Слева и справа развевались красные флаги, а на центральной площади Ленина ветер надувал будто паруса растянутые на здании райкома транспарант «Да здравствует Первомай!» и большой красивый портрет Сталина. Матвею вспомнилась занавеска на окне девушки, и он опять погрузился в обволакивающие теплотой грезы:

«Как же ее зовут? У нее должно быть необыкновенное имя. Наше, революционное! А вдруг она из буржуев? Нет, нет! Такого быть не может. А эти желтые розы – они для маскировки. Она наверняка выполняла задание в тылу у белых!»

Матвей даже не сообразил, что в таком случае девушка с картины была старше его лет на десять. Ему ведь только вчера исполнилось восемнадцать. Да и то условно – дня своего рождения Зарубин не знал. В распределителе для беспризорных решили записать в документах 1 мая – пусть у мальчонки всю жизнь будет двойной праздник.

– Ревмира! – неожиданно для самого себя, а уж для ребят в кузове и подавно, вскрикнул Матвей.

– Что с тобой, Зарубин? – покрутил у виска Женька Кудрявцев. – Ты вообще сегодня странный, никогда таким не видел. То в музее стоишь как вкопанный, то сейчас орешь невесть что. Что еще за Ревмира?

– Революция мировая! – торжественно провозгласил Матвей.

– Ты нас за дураков не держи! – отрезал Кудрявцев. – Не лыком шиты, кое-чего понимаем. Что за Ревмира? Я на нашем строительстве не знаю ни одной.

Матвей покраснел и покрепче ухватился рукой за борт. Он принялся всматриваться в степную даль с лесными островками, сбегавшимися ближе к горизонту в целый архипелаг.

– Мотька! – хлопнул приятеля по плечу Лешка. – Ты чего: вчера совершеннолетним стал и сегодня с катушек от этого поехал? Кончай хреновину нести! Футбол сейчас будет. Иль забыл? У шестой бригады кровь из носу надо выиграть! Играть-то будешь?

– Буду, – выдавил из себя Зарубин и снова отвернулся к степи и лесным островам, на фоне которых ему чудился растворившийся в воздухе образ Ревмиры.

Я-5 лихо притормозил на повороте, откуда до видневшихся на горизонте темно-зеленых брезентовых палаток было с добрый километр, и остановился как вкопанный. Матвей еле сумел увернуться от «поцелуя» с бортом. Другим повезло меньше. Повсюду неслись чертыханья и не только – более крепким словцам тоже хватало места. Кто сидел возле кабины, начал интенсивно молотить по ней кулаками:

– Ей, водила, ты чё, дрова везешь?.. Совсем офонарел!.. Давай к палаткам сворачивай!

Из кабины высунулось смущенное белобрысое лицо шофера, молодого парнишки. Он появился на строительстве совсем недавно, пару недель от силы, так что никто из бригады не знал, как его зовут. Парень, почувствовав недоброе настроение обитателей кузова, извинялся как мог, но везти до палаток наотрез отказывался: дорога от поворота туда вела ужасная, с глинистой низиной посередине, где уже несколько раз застревали машины. Перспектива толкать грузовик заместо футбольного турнира не вдохновляла абсолютно никого, потому, вдоволь покричав и отпустив в адрес водилы все положенные комплименты, ребята потянулись в лагерь пешим ходом.

Лешка Хотиненко бегал по полю как угорелый и стремился взять всю игру на себя. В матче с шестой бригадой начался второй тайм, а нужного результата не было – пока лишь 2:2. И что самое обидное, ни одного из этих двух мячей Алексей не забил. Хотиненко при каждом удобном случае любил подчеркнуть, что был в трудколонии лучшим футболистом за все годы ее существования, благо подтвердить или опровергнуть сие утверждение мог только Мотька. Понятно, что в силу трудколовского патриотизма и личных дружеских отношений особого выбора у Зарубина в таких случаях не было.

Играл Лешка действительно самозабвенно, на любой позиции. Только на воротах не стоял, тут темперамент не позволял – выбежишь вперед, и того гляди мячик и закатают в оставшиеся пустыми ворота. Конечно, Хотиненко предпочитал быть в нападении, но при необходимости, надо отдать должное, не гнушался отбивать атаки соперника.

Сегодня Алексею кровь из носу надо было забить как можно больше голов. Рядом с боковой линией неровного, заросшего свежей травой, но уже вытоптанного в районе обеих штрафных площадок поля стояла, смеясь и неистово хлопая в ладоши, Павлина Овечкина. «Поля возле кромки поля», – скаламбурил про себя Хотиненко, отбирая у соперника мяч и ныряя в стремительную контратаку.

За прожитые на свете девятнадцать лет ни одна девушка не взбудоражила Лешкино воображение. Да и где? В трудколонии одни пацаны, в школе девчонки городские, которые воротили свои носики в сторону. Да и не прилетели тогда еще к Хотиненко любовные амуры. Недаром говорят в народе, что всякому овощу свое время.

Поля тоже поначалу не натянула в Лешкиной душе никаких струнок. Да и холод был зимний, что там разглядишь в женской фигурке, упакованной в ватные штаны и стеганку. Это теперь, когда солнышко в их, считай, южнорусских краях начало припекать, вызывая неотвратимые изменения в одежде, можно разглядеть, какая у кого фигура. А вчера, во время первомайского митинга, Поля в алой косынке и белой праздничной блузке особенно взволновала Лешкино сердечко.