– Да, безусловно! И, безусловно, мы не можем не восхищаться героями тех времён, которые способны были во всём том ужасе порою ценой своей жизни отстаивать те идеалы, которые сделали возможным существование нашего с вами мира и будущих времён.

– И есть ещё и другие стороны, и другие поводы для восхищения той эпохой. В той ужасной обстановке они были уже способны говорить с нами на языке, позволяющем это делать сквозь столь многие века, – языке красоты и искусства. Как вы знаете, весьма проблематично передать из реинкарнаций в достаточном для репродукции качестве объекты живописи и скульптуры. Но они способны говорить с нами на том же языке поэзии, например. Пусть своеобразной, в большинстве вариантов непонятной. Но когда эта поэзия описывает не происходящее в обществе, а ту же красоту и любовь, которые они были способны испытывать порой и ярче, чем мы, о-о-о, это не может не впечатлять.

– Я думаю, что я разделяю ваше восхищение, хотя не многие из стихов и текстов восстановлены из аналитических отчётов, да и нечасто, возвращаясь из погружений, люди способны много вспомнить дословно.

Озорной огонёк мелькнул во взгляде Миры, она присела на уступ, обняла колени руками и кокетливо приклонила к ним голову.

– А не поделится ли рыцарь историями любви из своей той далёкой жизни? Не сомневаюсь, это было красиво, пылко и незабываемо. И очень интересно…

– Позвольте, Мира, пока сохранить мои личные тайны. Ну, может быть, когда и наступит время для старого рыцаря писать сопливые мемуары по воспоминаниям прошлых жизней, но я бы хотел оттянуть эту неловкость, – перешёл Рос на тот же шутливый тон.

– Ну… Ну, хотя бы, может, вы вспомните стихи, которые вдохновляли вас тогда? Я уверена, что в них и тогда не было примитивных и дешёвых душе излияний любимой, за которые вам сейчас пришлось бы краснеть. Неужели не было таких?

Рос Светл посмотрел на Миру с тенью задумчивости. Не прекращая улыбаться, поднял голову к небу, в котором уже безраздельно властвовали краски заката, и, полуобернувшись к морю, неспешно, как бы вспоминая, но с интонацией, не оставляющей сомнения в искренности, начал читать:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Мира машинально выпрямила руки и приоткрыла рот, выражая интерес и восхищение с нотками откровенного удивления.

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полёт.

Я знаю, что много чудесного видит земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю весёлые сказки таинственных стран

Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…

– Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ощутив многозначительную паузу, Рос Светл поспешил вернуться к типичному образу «старого солдата, который не знает слов любви», исключающему всякий конфуз в душе:

– Лёхе очень нравился Николай Гумилёв.

– Не прибедняйтесь, Рос! Такая поэзия украсит любого «старого солдата» и в том, и в этом мире, – уже серьёзно и задумчиво произнесла Мира, глядя вдаль. И уже весело, переведя взгляд на Светла: – Ведь это же ваш любимый типаж?

Мира встала, и они направились в обратную сторону.

– Мне кажется, что ваши погружения в ту эпоху не полностью пропитаны тотальной трагичностью, раз у вас они вызывают ассоциации с такой поэзией? – продолжала Мира.

– Н-нет… – задумчиво протянул Светл. – Пожалуй, ассоциацию с пережитым в этих погружениях у меня вызывает другая поэзия. Принципиально другая. Она может быть понятна, наверное, вам, как историку, чей род деятельности сродни творчеству и посвящён в том числе и тем временам. Но, к сожалению, наверно, вы поймёте её только отдалённо. В 30 годы её автор, наверное, изменил своё имя, чтобы оно не было созвучно с именем одного из самых великих тиранов того времени. Автора звали Осип Мандельштам, и среди множества его произведений я запомнил одно, которое меня впечатляло, вернее, впечатляло Алексея, и, наверно, оно лучше всего отражает мои настроения по поводу той эпохи.

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей, —

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течёт Енисей

И сосна до звезды достаёт,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьёт.

Они шли молча минут десять. Золотая заря уже появилась над горизонтом, и с высоты нескольких сотен метров бирюза моря не нарушалась серебром всплеска волн. Остановившись, Рос с Мирой любовались открывающимся видом.

– Лёхино любимое слово было «Красота!», – вновь заговорил Рос Светл. – Правда, он применял его во всех возможных значениях и ситуациях. Ну, например, увидев ободранный бок на машине дочки, когда она на первых месяцах водительского стажа не смогла разъехаться практически с единственным столбом в поле.

– А-а-а… теперь понятно, к чему вы произнесли его неделю назад, когда в сильной задумчивости грохнулись с эскалатора. Не знаю почему, но я смеялась так, что мне стало реально плохо.

– Да, это было весело. – Улыбнулся Светл.

– Один из поэтов и музыкантов непосредственно 20–21 веков в периодических, иногда довольно удачных, попытках философствовать попытался дать своё определение красоте: «Красота – это проявление Божественного в Человеческом». Андрей Макаревич его звали.

– Весьма расплывчато, но есть рациональное зерно, – заметила Мира.

– Хотя я и сказал, что у меня нет переживаний по поводу идеально записанного вашего выступления для передачи нескольким цивилизациям Сети Разума, это не совсем так. Всегда преследует грусть по поводу «проклятия Вавилонской башни», которое, наверное, во Вселенском масштабе ещё более актуально. Вернее, сожаление о том, что невозможно в точности передать именно наше восприятие того, о чём мы повествуем.

– Я прекрасно понимаю, о чём вы, Рос. Вас, как и меня, побудило к размышлениям слово «Божественное»?

– Да, наверно. Ещё одно различие между нашей и предыдущей цивилизацией. Как правило, то, что мы воспринимаем подсознательно и не подвергаем сомнению, у них выделялось в тему, вокруг которой кипели жестокие страсти. С одной стороны, им была дана максимально понятная информация. С другой – недостаточно понятная для восприятия большинством населения. И как следствие, базируясь на человеческом невежестве, отдельные кланы повергали планету в тёмные века на сотни лет. Практически каждое откровение, которое способны были понять только немногие, кучкой немногих воспринималось как инструмент власти. А в предыдущих цивилизациях было ещё хуже.