Вплоть до момента, когда застывает на этом самом выходе и не может сделать больше ни шага.

Смотрит вперед с испугом, страхом почти, и он не как снежный ком нарастал, страх этот, – он просто взял и одним выверенным движением сжал горло, перекрывая кислород. И надавливает вдогонку еще раз, для верности так, – будто показывая, кто здесь хозяин.

Мингю смотрит сквозь стеклянные двери вперед, на улицу, и не может сделать ни вздоха, потому что ему, блядь, страшно. Он не знает, что там. Не знает, что его ждет. Там мир ведь другой совсем. Там дороги другие, люди. Чужое все. Не его.

Лучше бы он остался в квартире.

Чонхо оборачивается на него, приподнимает брови в немом вопросе, придерживает за собой дверь и смотрит. Корги перестает рваться вперед и терпеливо садится возле его ног. Мингю сглатывает и не может заставить себя ответить на чужой взгляд. Но ответить на взгляд Чонхо – это одно, а вот поднять глаза чуть вверх – это другое совсем.

Мингю нервным жестом трет шею, борется с желанием ногтями кожу поскрести, вздыхает глубоко и через силу. Все нормально ведь. Подумаешь. Нормально же. Хорошо все.

Чонхо протягивает ему раскрытую ладонь, предлагая последовать за ним, а у Мингю перед глазами вдруг картина мазками густыми, воспоминание акварелью яркой – как когда-то давно он так же протягивал руку маленькому Чонхо, который боялся выйти на улицу, так как мама запретила покидать квартиру. «Все в порядке, – говорил Мингю тогда, – она не будет ругаться, ведь с тобой я».

А сейчас руку протягивает Чонхо – ему, Мингю, протягивает. Светит опять своими глубоко прочерченными линиями жизни и сердца, а Мингю вдруг кажется, что одна из линий глубже стала, высеченной на коже словно, но рассмотреть не успевает, какая именно, потому что накрывает линии своей рукой. Не думая вообще – опять, – по инерции, на автомате.

Он почему-то принимает чужой жест не-помощи (понимания?) и позволяет выдернуть себя на улицу. Две секунды или три – Чонхо сразу же отпускает его руку и слегка улыбается. И в улыбке этой насмешки нет совсем, там только «видишь, ничего страшного». А Мингю задирает голову и смотрит на небо, которое не бледно-сиреневое уже, а лавандовое такое, яркое, кричащее. Кричит, правда, не небо вовсе, а солнце закатное, что решило вконец добить те крохи самообладания, что остались внутри. Если бы Мингю не был Мингю, он бы заплакал, наверное.

Лавандовое поле, которое не поле вовсе, а небо.

Для него это слишком.

Он опускает голову и смотрит вниз, на свою обувь. Свою ли? Кеды принадлежат Мину. Ему же в этом мире не принадлежит ничего, кроме пустой пачки сигарет и телефона, который по-прежнему греет задний карман джинсов. И ничего не изменится до той самой минуты, когда он покинет это место. Немного же осталось совсем, верно?

Чонхо кашляет в кулак, привлекая внимание, и Мингю вздрагивает. Мгновенно придает себе безразличный вид, засовывает руки в карманы штанов, становится весь из себя такой мне-удивительно-похуй, но спрятанные в карманах ладони подрагивают, а кожа на нижней губе чуть трескается, потому что он не прекращает елозить по ней зубами.

– Идем? – ему заглядывают в глаза, чуть наклонив голову.

– Идем, – соглашается Мингю и делает первый шаг после того, как его делает Чонхо.

– Здесь есть 7-Eleven в этом же доме, но, если ты хочешь пройтись… – предлагают неуверенно, а Мингю уже кивает, не успев дослушать до конца.

Осознает вдруг, что не чужого мира боится, не того, что там, за гранью и слишком далеко от его понимания, боится не правильной стороны реальности (потому что изнаночная – та, из которой он пришел), а того, что захочет остаться.

Невозможно.

Невозможно, поэтому Мингю чуть ускоряет шаг и равняется с Чонхо, который, наоборот, идти начинает медленнее, будто давая ему немного свободы. Мингю быстро шарит взглядом по округе и переводит взгляд себе под ноги. Делает так снова и снова, пока истершаяся нить внутри не обрывается, а он – на одно краткое мгновение не теряет равновесие, вырвавшись за (не) существующие пределы самого себя.

Корги тихо тявкает и останавливается у одной витрины. Мингю тормозит тоже, смотрит на огромное количество щенков и котят за стеклом, которых разместили так, чтобы проходящие мимо люди не могли удержаться от того, чтобы поглазеть. Корги тычется носом в стекло, где с обратной стороны радостно виляет хвостом маленький пушистый щенок, похожий на белое облачко.

– Он каждый раз здесь останавливается, – усмехается Чонхо.

– Это приют? – Мингю таращится на крошечного серого котенка с черными пятнами.

– Их продают. А еще это ветеринарная клиника. Куки, пойдем. – Чонхо тянет поводок, но корги упирается.

А Мингю, в общем-то, вполне солидарен с этой собакой, хотя сам не понимает, почему. Стоит себе и глазеет на котенка, который спокойно сидит перед стеклом, обернув пушистым хвостом лапы.

– Ты так смотришь на него, что мне аж купить его тебе захотелось, – как-то подавленно выдает Чонхо спустя минуту.

– Что? – вздрагивает он и оборачивается, смотрит удивленно. – В хёна играешь, что ли?

– Прости, привычка.

– Расслабься, отучиваться не придется.

Через какое-то время Чонхо все-таки удается оттащить Куки от витрины, и они идут дальше. Идти, правда, приходится лишь минуты две от силы – они проходят мимо одного из выходов станции метро и останавливаются перед большим 7-Eleven. Мингю оглядывается на выход из подземки и вспоминает отстраненно, что пару лет назад даже был здесь. И воспоминание это кажется совсем чужим. Не его.

В магазине Чонхо проходит сразу к кассе, а Мингю встает между рядов и разглядывает все, за что цепляется его взгляд. Ничего необычного – все те же пестрые обертки шоколадных батончиков и привычные названия вроде KitKat. Все родное и чуточку приевшееся – он видел все это каждый божий день, потому что рядом с его бывшим домом за углом был именно 7-Eleven. Все привычное, да, но-

небо почему-то сиреневое.

Где та грань, которую прочертила Вселенная, разделив два мира?

…Может, грань – это небо?

На выходе Чонхо сует ему в руки пачку сигарет, и Мингю сразу же открывает ее, не глядя. Начинает смолить прямо посреди улицы и ловит спиной пару недовольных взглядов от проходящих мимо тетушек. Чонхо (привычно) молчит и лишь искоса наблюдает за ним – то ли выкрутасов еще каких ждет с опаской, то ли просто приглядывается. Так сразу и не скажешь. Мингю об этом не размышляет особо – у него других забот по горло. Сейчас вот, к примеру, первоочередное – это спасти себя от никотиновой ломки.

– За сигареты спасибо, – говорит он, когда они заворачивают в небольшой парк позади дома, чтобы выгулять корги. – Сказал бы «с меня пиво в следующий раз», да следующего раза не будет.

Чонхо усмехается понимающе и спускает Куки с поводка.

– Расскажи мне, – просит он.

– О чем? – Мингю пытается прикурить уже третью сигарету, яростно чиркая зажигалкой, но та не слушается.

– О своем мире, – отвечают ему и забирают зажигалку из рук. – Я бы предложил взамен рассказать о своем, но ты и так все видишь своими глазами.

Мингю чуть сильнее сжимает фильтр сигареты губами и наблюдает за тем, как Чонхо чиркает зажигалкой и огонек появляется с первого раза. Ему отчего-то сильно хочется закатить глаза, но вместо этого он быстро прикуривает и выхватывает зажигалку из чужих рук, едва ту успевают погасить.

– Я не знаю, что рассказать о своем мире. Кроме того, что наше небо не такое, – нехотя говорит он, кусая фильтр.

– Голубое?

– Ага.

– Я бы посмотрел.

– Ты это уже говорил.

Чонхо кивает слегка и едва заметно улыбается, а Мингю вдруг думается, что мелкий Чонхо тоже бы сказал нечто подобное. Что хотел бы посмотреть. И дело, наверное, даже не в небе.

– А другой я какой? – спрашивают у Мингю, и тот даже не теряется от неожиданного вопроса, а на автомате выдает:

– Дурной.

Ему в ответ одобряюще смеются – тепло так, задорно, до мурашек непрошенных. Если и теряться, то не от вопросов, застающих врасплох, а от смеха вот такого. Нехороший смех. Совсем нехороший. Все нехорошо, что начинает нравиться быстро. Для Мингю.