– Я вернулся! – слышит Мингю и прижимает руку ко рту, пытаясь подавить новую порцию спазмов. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Все нормально.

Корги громко тявкает и срывается с места, яростно виляя хвостом. Исчезает за углом. Он провожает собаку взглядом и переводит его обратно на ковер, прикидывая, как потрясающе на белом ворсе будет смотреться его полупереваренный поздний ужин.

– Мингю? Ты дома? – слышит он все тот же голос. Его и имя свое. Осознание подворачивает левую руку, и он падает плашмя на пол, больно ударяясь лбом.

Нужно что-то сделать. Определенно, нужно сделать что-то. Первым вариантом на ум приходит откусить себе язык и сдохнуть, некрасиво захлебнувшись в собственной крови, вторым – остаться лежать на полу, прикидываясь предметом интерьера, третьим – найти туалет и все-таки проблеваться, а четвертым – дать себе по лицу, приводя в чувство, встать и встретиться со своей проблемой лицом к лицу. Так, как никогда этого не делал.

Потом, потом, все потом, когда-нибудь обязательно, но не сегодня. Так вчера было. Так неделю назад было. Всю жизнь так было. Вся жизнь – это «потом». «Потом» – это смысл существования, воздух, которым он дышит. Ненавистный дождь, что идет за окном в летние ночи. А от него самого лишь клочок остался, маленький сухой островок, не съеденный дождем. Дать захлебнуться и ему?

Нет.

Мингю с усилием поднимается с пола, покачивается немного, опирается рукой на стену. Вздыхает глубоко через нос, выдыхает через рот. Выпрямляется и идет к приоткрытой двери за углом. Он выглядывает наружу, мешкается пару секунд и выходит, оказываясь в большой гостиной, которая по совместительству, кажется, была еще и кухней. Интерьер помещения – в американском стиле, но Мингю сложно судить – он никогда не бывал в квартирах подобного типа.

У холодильника спиной к нему стоит незнакомый парень, который выкладывает на полки содержимое пакета в своих руках. Мингю мельком глядит на увесистый рюкзак с краю стола в центре кухонного уголка и переводит взгляд обратно на чужую спину, обтянутую черной рубашкой. Парень захлопывает холодильник и зачем-то наклоняется.

– Ути мой хороший, – слышит Мингю, едва не начиная давиться смехом от абсурдности происходящего, – ты кушать хочешь? Или на улицу? Иди сюда. – Незнакомец выпрямляется, держа на руках уже небезызвестного корги, который на вид вообще-то выглядел довольно увесистым. Тискает радостную собаку, а потом оборачивается с раскрытым ртом, будто хотел что-то сказать, но забыл все слова, увидев Мингю. А сам Мингю слова тоже забыл, да и весь родной корейский в придачу, потому что лицо, в которое он смотрит прямо сейчас, кажется ему непозволительно знакомым. – Это что? – будто издалека слышит он и вздрагивает.

– Что? – непроизвольно отвечает он вопросом на вопрос, давя в себе желание оглянуться – вдруг не к нему обращаются.

Знакомый незнакомец опускает корги на пол и упирается руками в стол перед собой. Склоняет голову к плечу, хмурится усердно.

– Волосы, – отвечают Мингю.

– А что с ними?

– Когда ты успел? День тебя не видел, а ты уже пепельный. Говорил же всегда, что никогда волосы не покрасишь. Ты поэтому сутки из комнаты своей не вылезал?

– Мм, – мычит Мингю в ответ, душой не ведая, что тут вообще можно ответить. Вспоминает не к месту, что у другого него – того самого, которого он видел в отражении зеркала, – были темные волосы.

– А это что? – Человек напротив резко меняется в голосе и огибает стол, после преодолевая разделяющее их расстояние в три шага. – Это что? – Он тянет к лицу Мингю руку, но тот на автомате отступает назад, шлепая по протянутой руке ладонью. Лицо незнакомого парня искажает гримаса непонимания. – В чем дело?

– Не трогай меня, – вырывается у Мингю непроизвольно.

Между ними повисает напряжение, ощутимое такое, объемное словно, захочешь – потрогать сможешь и отпечатки свои оставить. Незнакомец опускает руку; его лицо успевает поменяться раз пять за следующие десять секунд. Мингю внимательно наблюдает за каждой этой сменой. Вглядывается в лицо напротив чуть ли не до слез в уголках глаз. Смотрит на черные волосы, на приоткрытый лоб, на нос смотрит, аккуратный рот. И на маленькую родинку на левой скуле.

Смотрит еще раз в той же очередности. Еще и еще. Каждый раз останавливается на родинке и теряет себя снова и снова. Себя, то, что внутри, очертания окружающего мира – тоже, потому что нет, это бред полнейший.

(Не)знакомец отворачивает лицо, и Мингю видит, как он хмурится. Наблюдает за тем, как тот отходит обратно к столу, тянет руки к рюкзаку и расстегивает его.

– Серьги, – говорит он. – Я, конечно, лупоглазый, но не настолько, чтобы не заметить, что ты уши проколол. – Мингю смотрят прямо в глаза и жрут этим взглядом все то живое, что в нем есть. – В чем дело? Ты странно себя ведешь.

Резкая смена темы разговора застает Мингю врасплох. Он нервно облизывает губы, опускает взгляд на корги, наворачивающего круги вокруг его ног, и не может найти ответ. А каким он в принципе может быть? Да, прости, я странно себя веду, потому что я – не я, а хуй знает кто?

Но… кто? Кто он – Мингю? И кем был тот, другой, которого он видел в зеркале? Где он сейчас? И где сам Мингю?

– Не собираешься отвечать? – тычут в него укором, с некоторым раздражением выкладывая на стол тетради из расстегнутого рюкзака.

– Я просто устал, – находится Мингю. Сам находится, а вот ответ на то, кто перед ним, – нет. И не надо, честно говоря. Вон он, блестит себе красиво и ярко до выжженного на сетчатке, но не надо. Мингю не хочет знать. Не хочет получать подтверждений.

– Ты на занятия сегодня не ходил, что ли? – Последняя тетрадь оказывается поверх стопки.

– Нет, – честно отвечает он.

– Ты же… – парень перед ним теряется окончательно, – ты же никогда не пропускал. Мингю, в чем дело?

Он молчит. Собирает волю в кулак, подходит ближе. Садится на стул, прячет руки под стол и сцепляет их в замок. Возможно, стоит хотя бы попытаться вести себя нормально, но он понятия не имеет, что в этом случае может быть нормальным. И, если быть до конца откровенным, Мингю плевать с Сеульской башни на то, что может подумать этот левый (или не совсем?) парень, потому что какая, блядь, разница? Ему бы разобраться в том, что происходит. В том, где он сейчас находится. Почему очнулся в комнате, которую видел в зеркале.

И как вернуться обратно.

Он выдыхает шумно через нос и бросает взгляд на чужие тетради. Смотрит на имя, написанное в самом углу. И видит там аккуратное «Пак Чонхо».

Пак Чонхо.

Перед ним – Чонхо.

Которому он был нянькой целый год подряд когда-то давно. Которому мороженое покупал и в «Лотте Ворлд» водил на последние деньги. Которому двенадцать, но сейчас как будто на десять лет больше. Перед ним Чонхо, что выше его на полголовы, а на самом деле он должен быть ниже на голову.

Перед ним взрослый Пак Чонхо. А Мингю смотрит на него и думает, что вот этого он точно не хотел знать никогда в этой жизни.

Того, что знакомые дети спустя десять лет могут быть настолько красивыми.

Ситуация складывается довольно щекотливая. То есть щекочет нервишки она скорее Чонхо, а Мингю просто сидит и выжигает взглядом знакомое имя в углу тетради, совершенно не зная, что делать дальше и как вообще себя вести теперь. Но если Чонхо просто плавает в непонятках, которые вполне себе можно пережить и найти им объяснение, то вот Мингю не плавает, его утянуло камнем на самое дно, и он сидит там на днище этом и пузыри пускает, забыв совершенно, что кислорода осталось максимум на минуту.

– Пак Чонхо, – зачем-то читает вслух, хотя в голове своей произнес уже раз двадцать кряду.

– Что? – И в вопросе этом совсем нет желания поинтересоваться, а, собственно, зачем зовут и чего хотят, в нем скорее чуть ошалелое «я прошу прощения, но какого хрена».

– Что? – на автомате реагирует Мингю вопросом на вопрос.