Под кроватью не было игрушек – но это не имело значения. Ему нравилось под кроватью, потому что там не было ничего: ни кур, ни Джоуи, ни Элоизы, ни овец, ни слова «нет». Он мог просто лежать здесь, и никто ему ничего не говорил. Под кроватью было так тихо, что иногда он засыпал. Мама не возражала против того, чтобы он там прятался. Она не раз говорила: «Что ж, по крайней мере, там тебе ничего не угрожает». Элоиза иногда подходила к кровати, отбрасывала покрывало и кричала: «Бу! Я тебя вижу!» – и они оба смеялись, особенно потому, что он заранее знал о ее приближении, ведь он видел ее ноги из-за края покрывала.

Но папе не нравилось, что он забирается под кровать, поэтому папа запретил ему там прятаться и всегда очень злился, если находил Фрэнка под кроватью. А сегодня воскресенье, и они едут на коляске к бабушке на ужин, и на Фрэнке хорошая одежда – чистые штанишки и рубашка. Ему велели сидеть внизу и не забираться под кровать, но, оставшись один, он сделал именно то, что ему запретили делать.

Фрэнк и сам не понимал, почему иногда делал именно то, что ему запрещали. Казалось, стоит кому-нибудь что-то ему запретить, как это оседало у него в голове, – и что еще оставалось делать? Это как пинать Джоуи. «Не бей своего брата. Никогда не бей своего брата, понимаешь? Если увижу, как ты бьешь брата, то выпорю тебя, понял?»

Но что значит бить? Иногда, когда Джоуи шел рядом, достаточно было просто дотронуться до него, и он тут же падал и начинал реветь. А бывало, врежешь ему как следует – и ничего. Больше всего Фрэнку нравилось пробовать что-то новое. Интереснее всего было испытывать что-то новое на Джоуи, тем более что кот всегда убегал, даже когда мама не выгоняла его из дома из-за грязи. Фрэнку было предельно ясно: если ты что-то держишь в руке, неважно, что именно, просто необходимо это как-то использовать. Если это камень – нужно поскрести им о землю или о стену. Если вилка – надо ткнуть ею в яйцо, или стол, или Джоуи. Если палка – нужно ею что-нибудь ударить. Если отвертка – нужно закрутить винт, папа показал ему, как это сделать. На Рождество мама подарила ему коробку с восемью карандашами (синий, зеленый, челный, количневый, филетовый, оланжевый, класный и жеееееелтый) и книжку-раскраску, но он обязан был испытать их на столе и на коврике, на полу и на стене, и даже на собственной коже. Только стена по-настоящему рассердила родителей – его за это выпороли, – но над пятнами оланжевого у него на ногах они смеялись.

Раздался крик:

– Фрэнки? Фрэнки, я тебя не вижу! Где ты?

Он молчал. Потом появились мамины туфли, взлетело одеяло, и она вытащила его за руку из-под кровати, поставила на ноги и похлопала по спине со словами:

– Я только что погладила эту рубашку, но посмотри на нее – вся в пыли! Не знаю, что мне с тобой делать, Фрэнки!

Она снова похлопала по нему и, схватив его за руку, отвела вниз. Возле лестницы стоял папа и смотрел на них.

– Где он был? – спросил он.

– Ох, у нас в комнате.

– Где?

– Господи, Уолтер, он просто…

– Под кроватью?

– Ну…

– Нечего защищать его, Розанна. Он знает, что под кровать нельзя, а ты ему десять минут назад сказала…

– Я просто надену свитер поверх…

– Фрэнк, сынок, иди сюда, – велел папа. – Встань вот сюда.

Папа указал на пол у самых своих ног. Мама слегка подтолкнула его, и Фрэнк подошел и встал, где надо.

– Ты был под кроватью?

Фрэнк покачал головой.

– Спрашиваю еще раз. Ты был под кроватью?

– Нет, – сказал Фрэнк, потому что больше сказать было нечего.

– Фрэнк, ты не послушался меня, а сейчас еще и врешь. Что мне теперь делать?

Фрэнк молча уставился на него.

– Ну же, скажи, что мне теперь делать.

Фрэнк опять покачал головой. Папа сказал:

– Придется тебя выпороть.

– Нам пора, – вмешалась мама. – Может, после…

– Ждать нельзя. Если наказать лошадь или собаку через пять минут после проделки, они не поймут, за что их наказывают. С мальчиком то же самое.

Розанна сделала шаг назад.

Уолтер снял ремень. Иногда он использовал ложку или щетку, потому что, как правило, был одет в рабочий комбинезон, но сейчас они собрались в гости, и у него был ремень. Он ухватил ремень за пряжку, и Фрэнку пришлось стоять лицом к окну, пока папа приспускал ему штаны и расстегивал его нательный комбинезон. Наконец папа стиснул плечо Фрэнка и начал хлестать его по попе. Фрэнк умел считать: он досчитал до шести, но боль затуманила его разум, и дальше он считать не смог. Но он не упал. Отчасти потому, что папа не позволил бы ему упасть, но еще потому, что Фрэнк не хотел падать. Каждый раз, как он заваливался вперед, папа удерживал его и наносил очередной удар. По щекам Фрэнка катились слезы, но он не стал вытирать их рукой или рукавом. Ему пришлось их слизывать, потому что они падали ему на губы. Потом все кончилось, и боль, и удары. Они с папой стояли молча, и папа застегнул ему нательный комбинезон и подтянул штаны. Затем он развернул его, и Фрэнк оказался лицом к папиным коленям. Уолтер наклонился вперед. Глаза у него горели.

– Фрэнки, – сказал он, – почему я тебя выпорол?

– Я забрался под кровать.

– А еще почему?

– За вранье.

– Скажи: «Я соврал».

После недолгого колебания Фрэнк повторил:

– Я соврал, – хотя ему казалось, что ложь у него вырвалась помимо воли.

– Ничего не бывает просто так, Фрэнки, – сказал Уолтер. – Тебя наказывают за непослушание и обман. Ты умный мальчик, смелый мальчик, и мы с твоей мамой очень тебя любим, но я никогда не видел никого более упрямого.

Папа встал, просунул ремень обратно в петли и застегнул пряжку. Вышла мама с заспанным Джоуи на руках.

Фрэнку казалось, что кожа у него под штанами горит огнем, но он держался прямо, пока слезы на щеках высыхали, а потом мама взяла его за руку и отвела на кухню. Усадив Джоуи на высокий стульчик, она окунула тряпку в ведро с водой и вытерла Фрэнку лицо.

– Не понимаю я тебя, Фрэнки, – сказала она. – Просто не понимаю. С виду настоящий ангелочек, но иногда в тебя будто дьявол вселяется!

Фрэнк промолчал. Несколько минут спустя они сели в коляску. Мама несла пирог и буханку хлеба.

– Ну, к ужину мы в любом случае поспеем, – сказала она.

Папа тряхнул поводьями и ответил:

– Да, должны.

– Но нас спросят, почему мы опоздали.

Папа пожал плечами. Фрэнк откинулся на подушку.

Следующий ребенок оказался девочкой, и с ней не было никаких хлопот. Бабушки никак не могли согласиться, в кого она пошла такая смирная: мать Уолтера, Элизабет, утверждала, что это, должно быть, наследственность со стороны Розанны, а мать Розанны, Мэри, не желая выглядеть менее любезной, клялась, что это наследственность со стороны Уолтера. Девочку назвали Мэри Элизабет в честь обеих бабушек. У нее были темные волосы, но голубые глаза.

– У моей бабки были голубые глаза, – сказала мать Уолтера. – В нашей семье они то появляются, то исчезают.

Но смотреть в глаза как Аугсбергерам, так и Фогелям было все равно что глядеть на небо в солнечный день.

После рождения Мэри Элизабет Розанна не вставала с постели две недели, но не потому, что чувствовала себя ужасно, как после Джоуи, а потому, что стояла зима, на улице было холодно, все замерзло, и ей, в общем-то, делать было нечего. Мать провела с Розанной неделю, потом на неделю ее сменила мать Уолтера, и Розанне оставалось только дремать, кормить младенца и пробовать все, что предлагали бабушки: разумеется, овес во всех видах, вкусный и успокаивающий, а еще блинчики и сушеные яблоки, сваренные в яблочном сидре с корицей и сахаром, или вафли (Элизабет привезла из дома вафельницу). Счастливее всего Розанна чувствовала себя, когда сидела на краешке кровати, кормила младенца и наблюдала в окно за Фрэнком, который, закутавшись так, что виднелись только глаза, играл в снежной крепости, которую мать Розанны помогла ему построить в боковом дворе. В этом году снег был отличным – глубоким, не слишком мерзлым и не слишком рассыпчатым. Как приятно было смотреть на Мэри Элизабет и видеть в ней просто ребенка, а не список того, что Розанна должна сделать, как было с Фрэнки и Джоуи. Уолтер тоже радовался тому, что в этот раз родилась девочка. («Может, с этой мы хоть немного передохнем», – сказал он.) А потом мать Уолтера открыла дверь и спросила: