Помимо того, что мама много думала, она много читала. Литературу до сих пор мне не доступную. Елена Петровна Блаватская была такой же квартиранткой в многочисленных квартирах, которые мы снимали и с которых переезжали. Мама прочла все её труды. Мне было даже страшно смотреть на пугающую тёмно-коричневую обложку с большими буквами «БЛАВАТСКАЯ». Помню ещё Пауло Коэльо с его романами-притчами, философско-психологическими рассказами. Потом, уже по прошествию почти десятилетия, когда возраст мой и жизненные обстоятельства позволяли и требовали одновременно решительных шагов, я приучила мама к Достоевскому и Толстому (Льву, конечно). «Бесы», «Идиот» и «Братья Карамазовы» стали для простой еврейской женщины русского происхождения личной душевной болью. «Крейцерова соната» читалась вслух, в кругу членов семьи, оказывающихся в комнате в момент громогласного чтения (читала, конечно, мама) (я вспомнила, для чего она читала вслух: отчим – человек деревянный и до удивления равнодушный ко всему, читая вслух, она пыталась привлечь его внимание к вещам, волнующим её, она пыталась разделить с ним то прекрасное, что ей хотелось передать ему, ему ничего не желающему куску бревна; я до сих пор удивляюсь его закостенелости, боязни эмоций, мира, себя, своих детей, в круг которых, я, спасибо, Господи, не в хожу). Так я стала постоянным дилером литературы для мамы. Я выбираю и покупаю ей книги, распечатываю неизданные работы. В этом смысле любовь к чтению действительно прививают родители, но исключительно собственным примером. До 4 класса я совершенно не читала, а потом меня накрыло волной: я стремилась прочитать всё, что было указано в списке литературного чтения на лето, для меня это было соревнованием самой с собой (обычно удавалось осилить больше половины списка). О, потом я открыла для себя мир фантастики и детских детективов. Я читала серию книг о Мефодии Буслаеве (эдакий Гарри Поттер в русской лайт-версии), что-то о какой-то Нине и нескончаемые самые разные детективные истории о детях-сыщиках (потрясающее, конечно, занятие для ребенка-подростка – быть сыщиком). В конце концов книги о Шерлоке Холмсе я так и не прочла (правда, ни одну), но прочла все детективные истории об Эркюле Пуаро мастерицы Агаты Кристи. Кстати, вперемешку в этой суете в 12 лет я первый раз взялась за булгаковских «Мастера и Маргариту», необъяснимо, но факт: это единственная книга, которую я так и не смогла дочитать, трижды пыталась и не смогла, я даже экранизации не досмотрела. Ни одну. Позже появилась вторая и третья недочитанные книги, уже в 18 и 19 лет – набоковская «Ада», но до нее была «Лолита» (большую часть я прочла). Вообще признаться Набокова надо начинать не с эротики, а с «Дара» и «Защиты Лужина», чтобы раз и навсегда отдать ему сердце и разум. После «Ады» и «Лолиты» сложно отдаться. И совсем недавно я не смогла замотивировать себя закончить «Падение кумиров» Ницше, как и не закончила «Так говорил Заратустра». Надо же, я считала, что в моей жизни только три недочитанные книги, а их оказалось множество. Человек – существо удивительное: представляет себя лучше, чем он есть, приписывает себе заслуги и подвиги, которых не совершал. Интересно, Наполеона Бонапарта вообще заслуженно вписали в историю? Может, он тоже книги не заканчивал, и это вошло у него в привычку, как и думать, что покорение Москвы уже произошло. В его голове.
Чем ещё могла удивить маман мой юный детский впечатлительный организм? Всё просто: что остается после размышлений и книг? Кино. А лучше авторское кино «не для всех», что говорится, элитарное. Просмотр французских, вообще, давайте сразу, европейских фильмов происходил в неизменном семейном кругу, хотя фильмы могли быть и достаточно откровенными – мы были прогрессивной семьей, поэтому откровенные сцены никого не останавливали. На выбор предлагалось: или смотреть и задавать вопросы, или закрывать глаза и не задавать вопросов. К сожалению, я не помню, какие именно фильмы мы смотрели, я помню только две сцены из разных фильмов, обе интимного содержания, но не помню ни одного фильма в целом. Хотя трудно не запомнить, после какого кино, мама рыдает на порожках подъезда, а тебя-ребенка это так раздражает. Но я смогла и не запомнила.
Господи, как же мне сейчас хорошо. Маленькое отступление, простите мне эту шалость. Мне почти 23 года. На улице ледяной сентябрь, пасмурный, холодный, дождливый и ветреный. Я безработная и молодая. На последние деньги я сходила на маникюр, а на обратном пути купила бутылку дешевого красного полусладкого вина (пишут, итальянского происхождения) и пачку любимых тонких сигарет Чапман. У меня есть бутылка вина, пачка сигарет, книга Альбера Камю, ноутбук. Вокруг меня из колонки кружатся звуки пения Нэта Кинга Коула. Я потягиваю сладкое красное вино и пишу эти строки. Я в квартире одна. За окном темно, вечер, осень, 5 сентября, воскресенье. Я думаю о зимах, которые провела в Москве, об очаровании зимы, о снежных сияющих ярмарках в городе, о глинтвейне, о подруге, которой рядом нет, но с которой мы столько выпили и столько километров прошли. Я ностальгирую. Я так молода и мне уже есть о чем вспомнить: о потерянном, об ушедших друзьях, об утерянных моментах, о неотданных объятиях. Наверно, дело тут главным образом в том, что я пока ничем не заменила ушедших, ничем не заполнила ниши, никому их пока не отдала. Я только всё закончила. Разорвала нити, смотала обратно их в клубок, клубок положила в карман широких штанин, спрятала его там и теперь иногда проверяю его присутствие холодными от осени пальцами.
Свобода сматывать и разматывать клубки с нитями была дарована нам с детства. Мама никогда нас не контролировала. Она всегда была другом, она и сама до сих сохранила в себе столько детско-восторженного, наивного, искреннего. Да, она могла побить всю посуду в доме, посрывать карнизы с занавесками, кидаться кружками, кричать, что кто-то из нас, чаще, конечно, я, вонзил ей нож в сердце, но она всегда делала это искренне, со всей отдачей и с таким же раскаянием, как нашаливший ребенок. Так вот, что читать, что смотреть, что слушать, куда ходить, что и с кем пить – всегда оставалась на наше (детей) усмотрение. Мама лишь со всем смирением и самоотдачей принималась за решение проблем от последствий нашего детского выбора. Такая была женщина: необузданная, искрящаяся и искренняя.
Заслуги маминого культурного воспитания, его влияние на меня преуменьшить сложно. Она меня не воспитывала, она просто была занята размышлениями и чтением, она показывала, чем наполнять своё время, делать его объемным. Она не заставляла и не настаивала, она лишь просила не мешать думать и читать. Тогда мне ничего не оставалось, кроме как самой начать думать и читать. При всём уважении мама оставалась той же бандитто-хулигано, девочкой, зарабатывающей на жизнь самостоятельно в вечных поездках и полётах за товаром, в поездах с 16 лет, в самолётах с 20 лет и в клетке собственных иллюзий с 30 лет. Натура многогранная моя мама. Выходит любопытно: я намекаю на драму, но не вывожу актёров на сцену и не разворачиваю действо. Вы чувствуете драму, но не знаете, из чего она состоит.
По мере взросления лично у меня встал вопрос о границах в детско-родительских отношениях: где они проходят и кем проводятся. Я знаю, что мама их выстраивала незаметно, просто хранила какие-то свои тайны до моего определенного возраста, а потом уже делилась большим, но границы были: никаких сверхоткровенных подробностей. Я хотела хранить тайны, хотела не рассказывать о своих любимых приключениях, но не вышло, я всем с мамой делилась, почти обо всем говорила. Не знаю, верила ли она, что у меня и вправду такая бурная личная жизнь. Одна я знаю точно: она всегда готова меня выслушать, что бы я ей не рассказывала.
Почему я ощущаю зиму, когда на дворе 5 сентября? Почему все эти воспоминания нахлынули на меня, воспоминания и сожаления, грусть человека, смотавшего клубок? Виноват ли Нэт Кинг Коул, виновато ли вино, свет лампы, может? Почему хочется плакать от того, что год назад жизнь была иной и в ином месте, рядом были люди и пили со мной вино, грустили, искренне или нет, – никогда не узнать, чужая душа потемки, но хочется плакать от того, что всё иначе, что столько дров наломано, столько обид нанесено, и обратного пути нет, только ностальгия, а иначе будет неправильно, иначе я буду неуравновешенной истеричкой-самодуркой, к тому же у меня есть гордость, и я не собираюсь её сматывать в клубок и класть себе в карм. Я говорю всё и не говорю ничего. Я не даю подробностей и причин состояния, которое описываю. А надо ли? Всё счастливые семьи счастливы одинакова, все несчастные семьи несчастливы по-своему. Я скажу так: все счастливые и несчастливые люди одинаково проявляют счастье и одинаково переживают несчастье. Их конкретные действия имею значение лишь для их собственных биографий, но чувства, ощущения, переживания едины для всех. Иначе не было бы обожаемых поэтов: если бы мы не разделяли с ними их душевных порывов, мы бы не хранили память о них, не обращались бы к ним и не вдохновлялись бы их словами. Мне достаточно того, что вы понимаете описываемые мною ощущения. Их причины могут быть разными, важно другое – они есть, вот они, как они появились – весомого значения не имеет.
