Бездарен любой Джакометти и Фаберже.
А вообще живи они в мире печальном и сером – другом,
Без этой прекрасной сини они бы были?
Нашли бы они искусство в извращении были
До уровня понимания дураком?
До воскресения!
Ты к струнам был излишне резок и груб.
Бил дождь всю ночь по стёклам ледяной,
Благословляя нежно твою игру
И взгляд печальный и глубокий твой.
Ты громок был, как звуки этих струн,
Ты был прекрасен, как рисунок
Их идеальных линий, в такт небесных струй
Играл ты, нотный лист в карман обшитый сунув.
Ты погубил толпу несчастных нотой –
Они не знали нот,
Но слушали игру. Им представлялся грота
Чернюшний рот,
Текущей у него большой реки поток,
И небо в звёздах, и пылающий огонь
Так близко к ним и явно, и в ладонь
Их ангелом положенный цветок.
Все краски обезумевшего мира
В одном цветке, а с листьев – мёд-эфир.
Как будто бы они попали на Шекспира,
Когда был жив Шекспир.
И трепет странный их одолевал,
Глаза, погрязшие в липучей слёзной пене.
Священник плакал, плакал генерал
От водки с примесями умиленья.
Кассирша, коммерсант, поэт и бард,
И, знает чёрт, ещё кто б плакал с ними,
А ты по струнам бил, как бьют в набат,
Ты вожделел их слёзной сини,
Но доиграл, увы. Игры не передашь
Хотя б священным словом, всё напрасно.
Ты доиграл, и тоже в слёзы страстно –
До воскресения, мираж!
Осины скучают
В день – самый последний взгляд,
Самый гордый и мыслью полный.
Осины, согнувшиеся до пола.
Осины скучают, осины во взгибе висят.
Едва ль разогнутся, печальные, бледные, хрупкие,
Ветер ласкает по спинам, щекочет с боков;
Солнце цыплёночком выбивается из скорлупки
Влагой наполненных мраморных облаков –
Не помогает. Вымученно, ночами,
Зло и до слёз, до истерики измождённо
Плачут осины громко, предубеждённо
И предубеждённо скучают.
Мир умирает, мрачно, сентябрьски голый.
И в самое время ему сейчас
Взгляд гордый и мыслью полный,
День простоявший и брошенный в ночь – на фарт
В пожарище жёлтых дугообразных фар!
Там, в этом пожарище, тлеют осины. Маются и ревут.
Плачут, скучают, бьются. Ломкие талии
Скукой иссушены; сгорблены до корней,
Скучают. Иуды вешаться перестали, и
Никто уже не выводит чертей.
Никто под кроватью не прячет, чтобы быстрей уснуть,
Никто через ветви не смотрит в небесную синь.
Скучают. И даже ветер стесняется слишком дуть –
Из уважения к скуке подруг-осин.
Ночью
Сорбет растаял на пламени языка,
Утомлённого долгой беседой.
В белой летней беседке
Потянулась к цветам рука.
Ночью в цветы туман вкраплен
И мотыльков у фонарика шум, рой.
Подобно встрече влюблённых, капли
Первого ливня встречаются с тёплой землёй.
Вздох – оторвана ветвь, разделена пополам:
Два цветка спешно вплетаемы в косу.
И ложится уставший взгляд косо
На узор дорогого стола.
Поэт у стен Петровского Пассажа
Истерика – это искусство.
Истерика ради
Искусства.
Во взгляде ночь. Тени ползут осторожно.
Тысячецветье пирожных
И кустовые розы, связанные у щиколоток на бант.
Ва банк идёшь, за словом произнося слово – страсть!
В небо смотришь – в небесную высь, даль;
Там, у Медведицы, слёзкой готова упасть
Вот-вот новородившаяся звезда.
А ты! Глупо выдавливаешь рифмы,
О сокровенном каешься на листах,
Как будто б кому-то хочется нырять в твои рифы,
Видеть твой смех, чувствовать твой страх,
Разгадывать твои выверенные знаки,
Как будто бы ты не знаешь, что новую эру
Открыл Эрос,
Заехавший на прозаике.
Канатоходец и балерина
На сцене – на одной из лучших в мире плах! –
В ночь было ярко, хоть и коротка
Так неуютно яркость.
Струилась платьев кремовая ткань,
И гнулись в танце белые тела,
И зрителю приятен страшно был чуть уловимый дух игры,
Когда б в игре предположить необходимость духа.
Канатоходец, получивший аванс за срыв,
И балерина-шлюха –
Играли.
В ложе виски: бокал, бокал, удар!
Луна висела низко,
И в цвет её лучей окрашена вода
Захорошевшего у здания пруда
Была.
Стекали тени с липких берегов,
А там, на небесах, в тот вечер очень зол был
Товарищ Бог; глядел, пыхтя, из-под стекла очков
И клял себя за неразбитье колбы.
В частном саду
Не спится, тяжёлая голова,
На часах уже очень и очень поздно,
Выйдешь в сад. Там кудрявый повеса Вакх
Держит в пухлых руках виноградные грозди,
Чуть левее его Зевс – мускулистый и грозный.
Афродита, морю и ветру верная
Дива; только однажды встреть – и уже беда!
Печальным гипсовым взглядом смотрит Венера,
Утренняя звезда.
Редкий солнечный луч бель длинных волос тронет,
Почувствуешь свет и безумно потянет к Неве,
Начнут птичьим голосом по сторонам реветь
В золотых колесницах кони.
Раб пробуждающийся из камня
Рванёт; судорогой сведённый торс.
Вернёшься; уставшими от красоты руками
Закрыть ворота бархатных штор.
В частном доме
Глядя в жерло пламенного рассвета
И говоря о пустом,
Бросить на стол
Руку с небрежно вложенной сигаретой.
Смеяться, когда солнце ползёт по кругам пруда;
Тихая камышовая дрожь,
Запах сосны, и цвет облаков похож
На подолы танцовщиц Дега.
Кажется, мир сам с счастьем тебя венчает,
Тысячецветен, ярок;
И никогда не бывать огарком
Твоим терпеливым свечам.
И, сомненье последнее истребя
Тебя снова решили предать,
Вероломно обманут ты
И уже не стремишься туда –
На вершины твои, на мечты.
Сердце броситься хочет вон
Из груди и в дыму умереть,
Оно больше не вытерпит никого
Принимать, обожать и хотеть.
Оно, сердце, устало, оно дрожит,
Зная правду, взахлёб клянёт,
И всех тех, кому хочется биться и жить,
Оно больше уже не поймёт.
И, сомненье последнее истребя
В том, что стоит еще раз спеть,
Ты качнёшься по дням, где, увы, для тебя
Никому уже не гореть.
Сбежавшая Муза и Сатана
В темноте
В фате лунной
Под мотыльковый гул
На берегу
Является Муза.
Каждая тень, толсто, пружинисто, грузно
При виде её кривляется, прячется,
Бьётся под камень, лишь бы ей не заметиться:
С её руками
Боится встретиться.
Звёзд бельмовские лучики-жала
Слепят безбожно, собаки лают;
Муза – рассерженная! – сбежала,
Преданная до слёз и злая.
Хоть каждая тень, любая свету преграда –
При виде её исчезают, бегут,
Хрупкая Муза села на берегу
У роз отцветающего сада.
«Муза, прекрасная! – слышится стон поэтов,
Глухо, как из могильных ям. –
Вы оскорбились. Я плохо пишу – за это?
Господи, Муза, так я ведь пишу бл***м».
Холодом в мир из-под земли проникло
Чьё-то дыхание, полное нежных музык,
С Музы ветер сорвал голубую тунику;
Чьё-то дыханье очаровало Музу.
Эмигрант
Ливень шёл, шумно шёл,