Олег успокаивающе шикает и снова гладит. Птицу хочется сгрести, вжать в себя крепко-крепко, никогда и никуда не пускать.

Это, думает он, хороший ответ. То, что сказал Птица. Не только на заданный вопрос, но и в более глобальном смысле. Ни одна из озвученных установок не идет вразрез с установками и планами на будущее самого Олега. Внутри становится легко-легко, как не бывало, наверное, с самого их с Сережей студенчества, когда у них вообще не было забот, помимо закончившихся презервативов, отсутствия круглосуточной аптеки в шаговой доступности и трех ночи на часах.

— Ладно, — соглашается Олег. Он подталкивает лицо Птицы в исходное положение и, когда тот послушно поворачивает голову, глубоко вдыхает, наклоняется и осторожно, мягко, почти целомудренно целует в губы.

Птица отвечает.

Отчего-то кажется очень правильным, что здесь и сейчас Сережа спит.

Что они с Птицей наедине.

***

Пальцы, три сразу, после получасовой подготовки и полтюбика смазки входят и выходят легко, и Сережа раскрывает беспомощно рот, беззвучно выдыхает и роняет голову на бок. Подается навстречу очередному толчку, шире разводя колени и подкидывая бедра. Олег убирает несколько налипших ему на лицо прядей пальцами свободной руки, наклоняется и легко целует во взмокший висок. Находит губами судорожно бьющуюся жилку и прикрывает глаза, на несколько секунд улетая прочь и отдаваясь моменту.

Пульс у Сережи зашкаливает. Олег не дышит.

— Пожалуйста, — тихо-тихо, так, что едва разобрать, просит Сережа, глядя расфокусированным взглядом перед собой, и Олег, опомнившись, вгоняет пальцы глубже, потирает подушечкой указательного простату, не переставая при этом выцеловывать бесконечную линию жизни вдоль острой скулы. Тянет пальцы на себя, толкает обратно, прокручивает, разводит в стороны, растягивая горячие стенки.

— Так? — шепчет, поддевая носом мочку, целуя за ухом, и — ниже, ниже, еще ниже.

Сережа хватает ртом воздух, кивает судорожно и торопливо, выгибается навстречу, трется всем телом о нависшего сверху Олега, скулит — тоже очень тихо и совершенно бездумно. Пальцами ему нравится гораздо больше, чем членом, и Олег только за. В паху тяжело, жарко, невыносимо и так и тянет к себе прикоснуться, но Сережа под ним — разложенный вот так, распахнутый настежь, растраханный и разлизанный — ебанное искусство, и отвести от него взгляд, отвести от него хоть толику положенного ему внимания и обожания смерти подобно.

— Еще? — Олег снова разводит пальцы, снова сводит, снова давит на простату, оглаживает вкруговую, оглаживает вокруг, оглаживает всего Сережу изнутри.

— Да! — всхлипывает Сережа. Его выламывает на простынях, впечатывает в Олега, и он кончает в ту самую секунду, как к его растянутому, припухшему входу прижимается самый кончик мизинца. Олег не давит, не толкает внутрь, а только гладит аккуратные нежные складки кожи, жадно вглядываясь: в залом бровей, в поплывший взгляд, в приоткрытый рот.

В Сережу целиком.

— Поцелуй меня, — просит Сережа, и Олег послушно накрывает его расслабленные губы своими, целует, касаясь языком кромки зубов и чужого языка. Параллельно с этим вытаскивает пальцы — максимально осторожно, но Сережа все равно скулит, слишком чувствительный после оргазма.

— Тихо, сейчас, — обещает Олег и валится на постель, на бок, вплотную. Сережа тянется за ним, тяжело дыша, как подсолнух за солнцем, тоже устраивается на боку, упирается лбом в лоб и ни капельки не возражает, когда Олег берет его за запястье, чтобы притянуть руку к своему сочащемуся смазкой члену. Выдыхает только:

— Погоди секунду, ладно? — и Олег послушно замирает.

Что произойдет дальше, он понимает еще до того, как Сережа закрывает глаза.

— Можно? — спрашивает Сережа.

— Можно, — кивает Олег.

Сережа смыкает веки.

Открывает глаза уже Птица — золотую радужку едва видно за расширившимися зрачками, и больше всего это похоже на солнечное затмение вблизи. Олег смотрит как завороженный.

— Привет, — мурчит Птица. Деланно смело, но на самом деле — смущенно. Олег теперь считывает его так же запросто, как считывает Сережу. А еще он вспоминает, что до сих пор держит Птицу за руку. Тянет на себя, но укладывает ладонь не на член, а на низ живота рядом, давая больше пространства для маневра.

Почему-то даже неловкости из-за смены действующих лиц не возникает: Птица наклоняется, поддевает Олега носом под подбородок, впивается в горло поцелуем, и жизнь снимается с паузы, продолжаясь ровно с того момента, когда Сережа щелкнул переключателем.

— Он тут? — хрипит Олег, сильнее запрокидывая голову и подставляясь под второй, третий, десятый поцелуй.

— Тут, — мурлычет Птица, не подумав оторваться от его горла, — и ему все нравится. Говорит, ты попросишь отдрочить, но если отсосать, тебе понравится больше.

Олег жмурится и крепче сжимает зубы, только бы не выматериться трехэтажным от одно факта наличия Сережи у Птице в голове — или Птицы у Сережи в голове. Здесь и сейчас это не имеет ровным счетом никакого значения.

Кажется, это перестало иметь значение давным давно. И как только Олег не заметил.

— Со мной он не такой разговорчивый, — ворчит он, пока Птица спускается поцелуями на грудь, лижет на пробу правый сосок и торопливо вскидывает голову, считывая реакцию.

Реакция — положительная.

— О, не волнуйся, он сейчас ужасно смущен и наверняка выговорит мне за то, что я слишком много болтаю. Но ему все еще нравится. Вот так?

Еще одно прикосновение к соску, на этот раз куда более смелое — длинное, влажное, собственническое.

— Да, — говорит Сережа, — так.

Олег распахивает глаза, но над ним Птица. И только в его глазах — ослепительная вспышка затухающей синевы.

Птица сдвигается ниже, потом еще и еще ниже, пока не доходит до пупка. Олег поворачивается, падая на спину, раздвигает немного ноги и смотрит сверху вниз. Птица сверкает на него полубезумным взглядом и острой усмешкой, наклоняется…

— Ты хоть умеешь? — спрашивает Олег.

— Да что там уметь, — беспечно отзывается Птица.

Он не умеет, и не умеет — катастрофически.

Это становится понятно сразу, как только Птице наклоняется над его пахом и пытается надеться сразу до горла. Давится, хрипит, заливается слюной, совершенно не следит за зубами, но старается с таким энтузиазмом, что становится немного страшно.

Или — не немного.

Олег мужественно выдерживает секунд тридцать, но потом наматывает на кулак рыжие волосы и тянет, тянет, тянет прочь — аккуратно, но настойчиво, чтобы и мысли не послушать не возникло.

— Не торопись, — приказывает, глядя в горящие праведным возмущением глаза, — у основания рукой обхвати, а в рот бери столько, чтобы самому комфортно было. И, ради всего святого, прикрой зубы губами.

Праведное возмущение сменяется искренней, еще не до конца осознанной, но уже смертельной обидой, и Олег, не выдержав, запрокидывает голову назад и хрипло смеется.

— Если так не терпится их почесать, — выдвигает он встречное предложение, — то внутренняя сторона бедер подойдет для этого куда лучше.

Секунда, и Птица выглядит более чем заинтересованным.

— Так кусаться все-таки можно? — деловито уточняет он, и Олег едва успевает сказать:

— Да, — как на бедре уже вспыхивает жаркой, терпкой, такой восхитительно приятной болью первый укус. Едва ли это можно назвать милым, но Олегу поебать, потому что Птица в этой своей торопливой жадности именно что милый. Непосредственный, неумелый, как будто переживающий первый в своей жизни секс подросток. У него явно рвет тормоза, но рвет тормоза в том допустимом смысле, который Олег с Сережей могут контролировать. На который могут влиять. Олег хочет было сказать “постарайся, пожалуйста, не до крови”, но не получается, настолько довольным выглядит Птица, когда, взрыкнув, проводит языком по уже начавшему наливаться синяку и тут же вгрызается рядом, почти внахлест.

Отсос остается позабыт, как надоевшая игрушка. Олег разводит колени шире, вскидывает бедра, подаваясь навстречу языку, губам и зубам, стонет на очередном укусе, плавно перетекающем в не менее жесткий и болезненный поцелуй. Птица гораздо громче Сережи: он не просто кусается, он весь как будто поет — стонами, хрипами, счастливым собственническом рычанием. Он звучит восхитительно, и Олег хватает его за волосы, сжимает пальцы и втискивает в себя еще крепче, еще плотнее.