За исключением его короткого вопроса и часто немого ответа, они не говорили и когда были наедине – конечно, если не считать разговорами то, что происходило между ними в постели. Как и в самый первый раз, слова были излишни – что они могли сказать друг другу?.. Обменяться комплиментами или сообщить, как скучали друг без друга? В этом не было смысла, их тела говорили гораздо громче и откровеннее слов.
Во всем остальном смысла было еще меньше. Они не могли обсуждать чувства, эмоции, отношения – оба знали, что не имеют права ни на что из этого. Он был женат; она лгала. Даже говорить о следующей встрече не стоило – слишком ясным было понимание, что для них обоих было бы правильно, если бы она никогда не случилась. Но следующим вечером он вновь приходил, а она опять его ждала. Это было неправильно.
Гермиона ждала. Конечно, ждала. Она не переодевалась к его приходу в эротичное белье и не расстилала постель. Только принимала душ и меняла свой дневной наряд на что-то менее строгое и официальное. Читала книгу или работала за столом над документами, в которые он все равно никогда не заглядывал. Она ждала, но не хотела, чтобы он догадался, насколько сильно. Это казалось правильным.
Он всегда имел при себе волшебную палочку и каждый раз, кроме их спонтанного первого секса, сам накладывал на её живот противозачаточные чары – внимательно и скрупулезно. Это не было обязательным – в конце концов, она не хотела от него детей и могла позаботиться об этом сама, да и в её случае все было далеко не так просто. В тот день в Малфой-мэноре Беллатрикс не стеснялась в применении к ней Круциатуса, и, хоть Гермиона и не сошла с ума, как родители Невилла, последствия все же были. К сожалению, это выяснилось слишком поздно – лишь когда они с Рональдом всерьез задумались о детях. Колдомедики развели руками и сообщили, что беременность возможна, но для этого необходимо пройти несколько курсов подготовки. На такие жертвы она в тот момент была не готова, и вопрос замяли до лучших времен, которые для них с Роном так и не наступили. Это была не та история, что она могла рассказать Драко, и Гермиона готова была преподнести ему в качестве причины какую-нибудь очередную ложь. Но они так и не поговорили об этом, и она приняла то, что таким образом он сохранял за собой контроль. Это было правильно, но её неизменно ранило его недоверие. Гермиона знала, что не имеет на это права; эта обида была неправильной.
Драко никогда не задерживался после секса дольше необходимого. Ни разу не воспользовался предложением принять душ, не говоря о том, чтобы остаться. Просто вставал, одевался и уходил. Как будто боялся провести с ней лишние минуты. Как будто сам факт его пребывания здесь, в этой комнате, с ней, за рамками секса, немедленно мог превратить его визиты и их связь - в нечто большее, чему не было места в его жизни. Стоило ему войти, как он жадно набрасывался на неё, не давая и слова сказать, за исключением короткого “Нет”, а после – спешил поскорее уйти. И, с точки зрения сохранения их секрета, это тоже было, несомненно, правильным. Но Гермиона ничего не могла поделать с тем, что с каждым таким уходом она чувствовала себя все более и более мерзко – использованной, отброшенной, ненужной. На эти чувства она также не имела права. Они тоже были неправильными.
После его ухода она лежала в постели и бездумно смотрела на закрывшуюся за ним дверь. Не ждала, что он вернется – он никогда не возвращался. А потом заставляла себя встать и пойти в душ. После третьего его визита Гермиона позволила себе уснуть, не покидая постели, и проснуться наутро со стянутой кожей между бедер от его высохшей спермы, в густом и плотном коконе его пряного, мускусного запаха. После седьмого – зажмурилась, чтобы сдержать подступившие слезы. Следующей ночью слезы сдержать не удалось, как и больше ни одной из тех ночей, что были потом. Это было вопиюще неправильно.
За пределами её спальни их общение тоже ни на кнат не изменилось. Они все так же завтракали за одним столом, молча или же обсуждая дела Скорпиуса, после чего он тепло прощался с сыном и, скупо кивнув ей или бросив безличное “Удачного дня, мисс Спэрроу” – без улыбки, даже не взглянув на неё – уходил.
Ужины проходили лучше – они по-прежнему могли говорить обо всем, обсуждая любые темы, от литературы до последних решений Визенгамота, но в этих разговорах все так же не было ни крупицы личного, особенного, предназначенного только ей. За все то время, что прошло с тех пор, как их отношения перешли на новый уровень, она не узнала о нем ничего, кроме секретов самых чувствительных мест его тела, потаенных фантазий и предпочтений в сексе. Когда она обводила кончиками пальцев серебристые шрамы на его груди от Сектумсемпры, он молча перехватывал и убирал её руки. Единожды она посмела поцеловать его левое предплечье, но он отдернул руку так, будто она оставила там не поцелуй, а ожог. Малфой не подпускал её ни на шаг ближе, не приоткрылся ни на дюйм. И, учитывая, что она должна исчезнуть из его жизни меньше, чем через три месяца, это было правильным.
И конечно же, речи не шло о свиданиях, ухаживаниях, подарках и цветах. Даже флирт, которого было всегда слишком много между ними с самого первого дня, испарился, как будто его вовсе никогда не было. Она и не рассчитывала на что-либо из этого, но порой Гермиона задерживала взгляд на этом холодном, равнодушном мужчине и не могла поверить в то, что между ними и в самом деле есть что-то большее, чем сугубо деловые отношения. Правильно. Это было правильно.
Почти все в их тайной связи было правильно и безупречно. Даже самый внимательный наблюдатель, глядя на них со стороны, не заподозрил бы, что между ними есть что-то большее, чем обычная субординация между нанимателем и работником, хозяином и прислугой. Однако Гермиона не могла не задаваться вопросом – а было ли это что-то на самом деле?.. Да, был секс, который с каждым разом по мере того, как они узнавали друг друга, становился все лучше и лучше. Но легкий зуд разочарования, который она почувствовала еще тогда, когда Драко в их первый раз просто оделся и ушел, никуда не исчезал. Наоборот, игла, впивающаяся в душу, с каждым разом становилась все острее и больше, и теперь причиняла не зуд, а самую настоящую боль. Гермиона была почти готова просить его остаться – хотя бы ненадолго, но знала, что не имела на это права. Она выдумала все эти правила, надеясь, что они уберегут её от чего-то большего по отношению к этому мужчине, чем просто влечение – и потерпела сокрушительное поражение. Малфой же тоже защищался, защищался так, как мог. Защищал себя от неё – или их обоих, от привыкания, привязанности, возможно, каких-то чувств, помимо страсти – и могла ли она упрекать его в этом, зная, что каждый день обманывает его. Каждое утро, от сдержанного приветствия за завтраком и каждый вечер, ложась с ним в постель, она лгала ему – даже когда молчала, лгала чужим лицом, которое выдавала за свое. И знала – он не простит. Только не ей, не Гермионе Грейнджер. Недели, месяцы лжи, даже когда они стали любовниками – любой мужчина, чья гордость была хотя бы на одну десятую столь бескомпромиссна, как у Малфоя, не простил бы такого, а уж он сам… Его отстраненность, извечные холодность и равнодушие за пределами её спальни, пришедшие на смену соблазнению и заинтересованности, глубоко ранили её каждый раз; но осознание того, что она сама себя лишила права на большее, обманывая его, и вовсе разбивало вдребезги.
Чем холоднее он был с ней днем – тем жарче был шепот ночью. Чем ближе был финал, после которого её ждали лишь закрытая дверь и пустая постель – тем крепче она его обнимала. Чем больнее ей становилось с каждым днем, тем яснее она понимала, как жестоко ошиблась. В себе, в нем, в своих решениях. Это не было просто флиртом. Просто сексом. Просто эпизодом, о котором она позабудет после Рождества.
Это никогда не было правильным.
Она влюбилась. Гермиона Грейнджер влюбилась в Драко Малфоя – безответно, отчаянно и абсолютно безнадежно.
