Сколько же разных людей вместила в себя такая маленькая женщина. Сотни историй. Все разные. И во всех Она несчастна.

Договорив, Она бессильно останавливалась посреди сцены пред огромным залом, широко раскинув руки в стороны, без остатка себя отдав зрителям. По-детски трогательная. Все существо Ее трепетало. И глаза удивительные. Душа Ее в них. Обнаженная. Беззащитная.

Зрители долго аплодировали, встав со своих мест. А после подходили к сцене. Просили минутного внимания. Пожать ручку. Подарить букетик цветов. Высказать восхищение безграничное. Она, краснея, смущаясь, улыбаясь простодушно и ласково, благодарила за слова любви. Принимала цветы. Протягивала длинные худые пальцы к преданной публике. К тем, кто был с Ней в этот вечер и столько дней до него. К тем, кто никогда бы Ее не оставил.

Зрители вернулись на места. Она села посреди сцены, расправив платье. В руках держала записную книжку. Мягкая красная обложка. Исписанные страницы плотной линованной бумаги. Заметки. Мечты. Имена друзей. Их домашние адреса и телефоны. Переписка со школьной приятельницей. Рисунки карандашом. Неумелые первые стихи. Три фотографии, вложенные в последние страницы. Пачка писем, связанная синей лентой. Клочок тетрадного листа, в который черными мужскими каракулями въелись столичный адрес и телефон. Она с осторожностью и нежностью листала страницы. Проводила по ним пальцами. Читала строчки, которые помнила наизусть. Бережно перебирала письма. Рассматривала фотографии.

Она захлопнула записную книжку. Лицо Ее сделалось насмешливым, жестоким, горьким.

– Эта девчонка, – Она зажала записную книжку в пальцах, подняла в воздух и резко встряхнула, – жила на свете. Беззаботно счастливая. Тонкая как прутик. С длинными ресницами и короткими, чуть вьющимися волосами. Пела. Бессовестно испытывала терпение мамы и Федьки. Бегала на крышу в летние ночи, мечтала часами, глядя на звезды. Капризная. Но в этих капризах прекрасна. В этом характере прекрасна. Ох, порой столь несносная девчонка… Она жила на свете. Я это помню. Но это было так давно. Так чудовищно, чертовски давно.

Душный день цветущего лета уступил город прохладному вечеру. Под полной, ко всему безучастной луной и крупными колючими звездами, вклеенными в безоблачное небо, я возвращалась домой. Шла медленно, разбитая от усталости, ставшей давно чем-то привычным. И тошно было от себя, от жизни своей, от людей и улиц, изо дня в день одних и тех же. Все одно, все тысячи раз виденное и слышанное. Давит оно, к земле жмет. Не выбраться. Не вздохнуть. И думать тошно. Мысли все прежние. Тысячи раз думанные. К какой ни притронься, она с мучительной болью заполняет голову, и тянет за собой другие, не менее тошные мысли.

У неосвещенного проулка во двор двое мужчин курили и хохотали над неприличными анекдотами, оглушая спящую округу. Мимо них, под их неприятными, оценивающими, липкими взглядами я свернула в проулок.

Двор по обыкновению чопорно-сдержанный, чистый, образцовый. Все здесь дышит показным приличием. По плитам дорожки, мимо аккуратных цветочных клумб, подошла к подъезду. У меня закружилась голова. Не хватит сил подняться домой, подумала я, представив широкие лестничные пролеты. Решив, что от ночной свежести мне станет легче, я села на ступеньку. Задрожав от холода, плотнее запахнула на себе тонкую кофточку. Закрыла глаза, прислонилась горящим лбом к стене.

– Задохнусь. Умру прямо на этом месте, – произнесла я, забываясь в болезненном жару. – Умру прямо под их ногами. Я человек. Плоть и кровь. Сердце и душа. Больно мне так же, как и всем остальным. Невозможно так жить дальше. Но не в силах вырваться из жизни этой. Погибаю я.

– Явилась, – безумно проревела тетя Люся над проулком.

Ее визгливый голос вырвал меня из обволакивающего сна. Оперевшись на пыльную ступеньку, поднялась на ноги. Сделала несколько нетвердых шагов, подняла голову к нашему балкону и обмерла на месте.

Дома, зажавшие клочок двора, распирало от людской мощи, точно ей тесно было в стенах их, точно они едва могли сдержать ее. Дома гудели и стонали под силой ее. В каждом окне, на каждом балконе люди. В пижамах, ночных рубашках, халатах и прочей домашней одежде. Высовывались из окон. Перегибались через перила балконов. Кричали на меня. Яростно спорили, перебивая друг друга, топая ногами, размахивая руками, уходя с балконов в комнату и возвращаясь. Подслушивали, что говорят на соседнем балконе. Презрительно меня оглядывали, фыркали. Хохотали, показывая на меня пальцем. Говорят лишь обо мне. Исключительно дурно.

Я утонула в безумном переплетении голосов и звуков: плач детей, подлый нетерпеливый шепот женских сплетен, раскаты мужского смеха, ворчание старух, хлопание открывавшихся окон и балконных дверей.

– Михаил Сергеевич, какие глупости вы говорите! – рассмеялся над проулком звонкий девичий голос, пусть и не громкий, но отчетливо расслышанный среди других голосов. И продолжил мне на ухо, мягко и лукаво растягивая слова. – С математикой у тебя всегда не ладилось. Но в выпускном классе ты могла и вовсе не сдать экзамен. Мама настояла на дополнительных занятиях. Репетитора нашли быстро. Его посоветовала соседка тетя Люда, как своего племянника, очень талантливого молодого человека и преподавателя местного университета. Так и вы познакомились. Два раза в неделю последние полгода выпускного класса ты приходила в университет. Вы находили свободную аудиторию и готовились к экзамену. Ох, Михаил Сергеевич. Серые умные глаза. Острая насмешливая улыбка. Он много курил. Очаровательно шутил. Интересовался всем на свете. Знал сотни презабавных историй. И был женат. Когда-то ты была им всерьез увлечена, хоть и уверяла всех в своем полном равнодушии к нему, неужели не помнишь?

Я тотчас обернулась в ту сторону, откуда доносился голос. Изумленная, испуганная попятилась назад, крепко прижав к груди сумку. Не могла поверить глазам и ушам своим. На крохотном балконе, заваленном соседским старьем, стояла я. Семнадцатилетняя. В белом летнем платье. Самом любимом. В моих волосах был повязан мамин цветастый платок. Рядом, облокотившись на ограду балкона, стоял Михаил Сергеевич в черной футболке и темных джинсах. Как в тот вечер, в начале мая. На крыльце нашего университета.

Голоса разом смолкли. И лица повернулись к тому балкону с жадностью жестокой, ненасытной, звериной.

– Только вы смеялись, но вновь грустите. Вновь серьезны. Глаза ваши проникают в бездонную темную гладь неба, точно желают помериться с ним мудростью. Вы красивы. Но красота ваша не пустая. Бывает, смотришь на человека, а красота в нем вся на поверхности. Нет кроме этой внешней красоты в нем ничего. Ваша другая. Поражающая в самое сердце. Красота вашей мятущейся, гордой, упрямой души в чертах вашего лица. В вашем пронзительном взгляде. В том, как вы поворачиваете голову, когда как сейчас, смотрите на меня. Вы хотите мне что-то сказать?

– Да, хочу… Знаете… Михаил Сергеевич, знаете, есть слова, которые нельзя не сказать. Не скажешь их, и потом жалеть будешь… Знакомы мы полгода, но я точно знаю вас очень давно. Я очарована вами безмерно. Умом вашим. Легкостью. Но легкостью лишь видимой. За ней внутренняя сила, характер, принципы. Тянется во мне что-то к вам до щемящей тоски. Я думаю о вас, и мое сердце сжимается в тоске этой. Сердце волнуется, трепещет. Точно в вас жизнь. Точно в вас счастье. И ваши слова откликаются в моем сердце. Точно я безошибочно понимаю вашу душу. На многое мы смотрим одинаково. Вы что-то очень понятное, родное и близкое, хоть и столь не похожи на меня.

Меж нами нет ничего дурного. И быть не могло. Вы любите жену и сына. В следующем месяце уезжаете в столицу. Вы достойны большего, чем быть преподавателем в провинциальном университете. Вас ждет великое будущее.

А у меня свой путь. Я закончу школу. Поступлю в театральное училище. Стану актрисой. У меня чудесная мама. Я берегу ее всеми силами. Лучший друг Федя. А еще я много мечтаю.