Дом номер три. Самый обыкновенный. Неотличимый от бесчисленных копий безликих домов, вросших в бесцветные городские улицы.

В его подъездах оглушающая, тревожная, сбивающая с ног тишина. А за входными дверями квартир страшная, донельзя простая, многолетняя история человеческого несчастья.

Сырая, темная, узкая лестница. Площадка у лифта. На немытом полу остатки разодранной еженедельной газеты и растерзанных сигарет. Письма, годы назад пригвожденные к полу подошвами тяжелых ботинок. Пустые смятые бутылки беззвучно надрывались от боли раскрытыми ртами-горлышками. Местами со стен отвалилась краска. Местами на них уверенной рукой были написаны ругательства.

Лифт, по-старчески кряхтя, неприветливо ворча, с большой неохотой проглотил Ее беззубой пастью-кабиной. Пятый этаж. Квартира двадцать два.

Звякнула тощая связка ключей. Входная дверь пронзительно взвизгнула. Из густого жаркого полумрака прихожей Она прошла в кухню. Сняла потертое пальто, небрежно свернув его, положила на кривоногую деревянную табуретку. Достала из холодильника кастрюльку. Села на стул. Без аппетита съела из нее три ложки безвкусной каши. Отодвинула от себя кастрюльку. Подняла со стола литровую банку с водой, сделала из нее несколько коротких глотков.

Повернулась к окну. Взгляд на безжизненном бледном лице Ее устремился к небу. Серому. Легкому. Застывшему над городом, скованным холодом близкой зимы.

Она улыбнулась. Улыбка Ее была тихой. Мягкой. Чуть тронувшей губы. Мысли Ее были не в этой комнате. Не в этом городе. Не в этой жизни. Глаза лучились теплом воспоминаний о днях прежних, давно минувших. И думала Она о людях, без которых и не мыслила дней тех. О людях, которых не было рядом невыносимо давно.

Мгновение. В Ее тело влилась неподъемная, опустошающая, жуткая тяжесть. В кухне стало холодно и темно. Деревья застучали в окно замерзшими голыми ветками. А ветер, прежде деликатно молчавший, тоскливо, жалобно, протяжно взвыл.

Она попыталась встать. Но лицо Ее скривилось от нестерпимой боли, прорезавшей тело. Воспоминания незваные, растревоженные от Ее легкого прикосновения к дням прошлым, обжигающей волной поднялись в груди.

Туго сжавшись, согнувшись, обхватив себя руками, Она закричала. Громко. Дико. Ноги Ее ослабели, и упала на пол Она. Душа ломала Ее тело, пытаясь из него вырваться. Рыдания горькие, тяжелые сотрясали Ее маленькое, худое, скрюченное тело. Она была слишком слаба, чтобы противиться мыслям, разъедающим и жгущим огнем душу Ее.

– Вот и все, что осталось от меня, – крик сменился горячим шепотом. – Мне было семнадцать лет. Юная. Влюбленная в жизнь. Смешливая девчонка… А сейчас… Сейчас ничего. Ничего во мне от нее нет. Остаток отведенных мне дней я буду ступать по осколкам мечт. По осколкам дней, подаривших мне истинное счастье… Но как я могу говорить о себе? Как могу даже думать о себе, когда так виновата? Не могу. Не вынесу… Феденька. Боже мой, что я сделала… Мама. Как нелепо и глупо вышло… Катя. Где ты моя любимая девочка? Родная. Оставленная. Ничего не изменить. Ничего не исправить… Я виновата. Лишь я. Больно. Как же больно. Невыносимо. До чего невыносимо…

Она молила о прекращении страданий. Задыхалась от непрошенных воспоминаний, теснивших грудь, от чувства вины, от сожаления, что так сложилась жизнь. Но зацепившись за мысль спасительную, вздрогнула. Взглянула на часы, никогда не ходившие. Небрежно и скоро вытерла мокрые глаза. Поднялась на дрожавшие ноги решительно, вопреки слабости, разлившейся по телу. Скинула туфли. Неуклюже стащила с себя платье, бросила его на пол. Зашла в ванную комнату.

Приняла душ, смывая, тщательно оттирая мочалкой налипшие на кожу события прошедшего дня. Года. Жизни. Приставшие к коже слова, прикосновения, взгляды.

Выйдя из душа, встала у зеркала. Волосы высушила феном и расчесала. Нанесла на лицо косметику. Сняла с крючка на двери вешалку с платьем. Надела его. Черное, длинное и простое, но удивительно Ей шедшее, удивительно Ее красившее. Надела стоявшие у двери изящные туфли, совсем не похожие на те, старые, стоптанные, с налипшей пылью, оставленные в кухне.

Она ощутила в груди знакомый трепет. Приложила пальцы к сердцу, столь взволнованно стучавшему. Робко улыбнулась. Оглядела себя и наряд свой придирчиво и строго. Пригладила волосы. Выдохнув, легко толкнула дверь. Вышла в коридор и остановилась в дверном проеме единственной комнаты, оставив за ним уставшую, высохшую женщину, рвавшуюся мыслями к дням прошлым и столь мучительно возвращавшуюся к дням настоящим.

За Ней следили тысячи пар глаз. Серых. Карих. Голубых. Зеленых. Поклонение пред Ней в них. Пред талантом Ее и красотой.

Зрители населили всю Ее квартиру. В кухне они сидели за крепким деревянным столом. На двух стульях с изогнутыми ножками. На табуретках. Распахивали желтые сетчатые занавески с приколотыми к ним мелкими подсолнухами и устраивались на подоконнике, заставленном горшками с цветами, погибшими от жажды. Прислонялись к стенам. К плите. К холодильнику, болтающему без умолку. Стояли в комнате на ковре с толстым свалявшимся грязным ворсом. Садились на узкий диван. В кресло, у которого одну ножку заменяли учебник по физике и тысячестраничный любовный роман. Теснились в прихожей.

Куда ни повернись, всюду они. Их бесконечно пытливые сверлящие глаза.

Но погруженная в свои мысли, Она не замечала никого вокруг. Видела зрителей, лишь стоя на сцене. И пусть ни раз слышала, как скрипит прочная мебель, пусть ни раз замечала, что она не находилась на прежнем своем месте, Она не придавала этому совершенно никакого значения, считая, что Ей показалось или по рассеянности Она совсем забыла, что передвинула что-то сама.

Пила ли Она чай, ела ли скудную пищу, мыла ли посуду – зрители жадно следили за любым Ее движением. Они набивались в тесную ванную комнату, когда Она принимала душ, расчесывала волосы, чистила зубы. Зрители наблюдали за Ее спокойным сном. Провожали до входной двери по утрам, когда Она уходила на работу. В часы Ее отсутствия зрители нетерпеливо и нервно застывали на месте, прислушиваясь ко всякому шороху, раздававшемуся за дверью, надеясь услышать Ее легкие шаги. С Ее возращением все зрители почтительно отступали в единственную комнату, ожидая выступления, не смея вторгнуться во что-то святое и личное для Нее.

Ее веки поднимались, обнажая ясные голубые глаза. Они видели так много: величественный зал театра и зрителей, внимающих каждому слову как священному, ненасытно ловящих любой звук, слетевший с Ее тонких, накрашенных красной помадой губ.

Зрители замирали. Их сердца бились медленно-медленно. Еще секунда, и вовсе остановились бы. Пали бы зрители, убитые Ее непридуманным талантом.

Не было пугающего темными тайнами прошлого. Ни пустого будущего, где один день не отличим от другого. Ни запретов общества. Ни его придуманных приличий. Ни его слов осуждения. Лишь это мгновение. Лишь дух Ее свободный и чистый.

В каждый вечер исповедь. Исповедь тяжелая. Горькая. Трудная. Исповедь человека, много видевшего. Много пережившего. Чувствующего жизнь остро. Не находящего себе места в жизни этой. Пропавшего. Одинокого.

И пусть его заклеймило незаслуженным позором общество. Пусть не могло понять, а от этого ненавидело. Пусть пыталось сломить. Пусть топтало ногами. Пусть кляло речами торжественными и громкими, но пустыми и лживыми. Зрителей не обмануть. Они любовались красотой душ тех, от чьего имени Она говорила на сцене.

Ее герои были честными. Без зла в душе. Без зависти и подлости. Любили людей. Жалели их всем сердцем. Понимали чужую душу и не осуждали. Прощали мучителей своих. К людским грехам относились с грустной, всепонимающей мудростью.

Она привносила в своих персонажей что-то неуловимое, невидное глазу, но находящее отклик в чутком сердце Ее зрителя. Огонь своей души. Огонь своего сердца.