Михаил Сергеевич, я долго сомневалась, говорить ли вам о своем чувстве. Вы женаты. Вы и ваши чувства принадлежите вашей жене. А я бы никогда не позволила себе влезть в чужую семью. Внести в нее грязь. Даже в мыслях отвоевать себе человека, который мне не принадлежит. Даже в мыслях надеяться на чувства, которые мне не принадлежат. Похожее коснулось моей семьи. Но дело не в том. Мне чужда вся эта грязь.
Кто-то сказал бы, что ответь вы на мое чувство, я бы так не говорила. Но по мне совсем не имеет значения любит ли тебя человек, находящийся в браке. Я бы презирала любого женатого мужчину, добивающегося моего расположения. Считала бы его недостойным ничьей любви.
Вправе ли я говорить о своих чувствах? Думаю, да. И хочу объяснить почему. Я уважаю вас, вашу семью, ваш выбор. Вы меня не любите и не полюбите никогда. Мои слова никому не навредят. Они не разожгут в вас преступного чувства. Мои слова – не просьба в разделении моего чувства. Не просьба в ответе на него. Мои слова – признание в том, что моя душа к вам потянулась. Признание в том, что в вас я увидела прекрасного человека. И сегодня я с вами прощаюсь.
Сейчас мне грустно, вы правы. Грустно от того, что сегодня наша последняя встреча. Грусть пронзает мое сердце, но грусть эта светлая и чистая. Вчера мне казалось невозможным расстаться с вами. Моя душа разрывалась при мысли, что я больше вас не увижу, не услышу ваш голос, не загляну вам в глаза. Но рассудок прав, а сердце переболит.
Я желаю вам счастья. А я буду счастлива от того, что будете счастливы вы. Я навсегда останусь вашим другом. Память о вас навсегда в моем сердце. Доброй ночи, – она прикоснулась губами к его щеке и ушла с балкона в комнату.
На меня вылили ведро холодной воды. Оно упало рядом со мной, подпрыгнуло и откатилось в траву, примяв хрупкие цветы.
Я глухо вскрикнула. Но тотчас вспомнив про балкон, с отчаянием осматривала этаж за этажом, глотая раскрытым ртом воздух, поворачивалась на месте, торопилась, теряя надежду. Но как я ни силилась, найти тот балкон не могла. Лишь натыкалась на лица. Чужие и злые.
Снова голоса. Заговорили разом. Слова точно длинные острые иглы протыкали мое измученное тело и проходили насквозь. Короткими яркими вспышками в памяти всплывали дни прежние. Дни далекие. И не было сил противиться воспоминаниям, так долго похороненным под грузом прожитых лет. Какие были дни! Как жилось свободно! Как дышалось!
Душа моя была обнажена пред их словами. Ни один уголок ее не был укрыт от их взглядов. Каждый день. Каждый час. Каждая минута. Все им было известно. Мысли мои. Поступки. Мотивы их. Я была отдана на суд этих людей. На растерзание им.
Они говорили, что помнили меня еще девочкой. И тотчас перед глазами то время. Мои детские фотографии. Вот я в розовом платьице, в белых носочках и ботиночках. На голове два больших белых банта. Папа обнимает маму за плечи, а мама держит меня на руках. Вот новогодняя елка в детском саду. На мне костюм снежинки, сшитый мамой. Вот мы только вернулись домой после моего первого дня в школе. Сидели на кухне и пили чай с горячим яблочным пирогом, испеченным мамой. Вот мы в первый раз приехали на море. Галечный пляж. Я стою по колено в воде в синем купальнике и огромной белой панамке. И десятки столь же теплых, столь же дорогих сердцу воспоминаний.
Они говорили, что уже тогда в моем характере невозможно было отыскать хоть что-то хорошее. Я собирала вокруг себя всех соседских ребятишек. А они и рады были мне в рот смотреть. Просила бы их от одной своей прихоти землю есть, ели бы с радостью. Лишь бы мне угодить и улыбку мою увидеть.
Они говорили о маме. О моей любимой маме. Широкая грудь. Большой мягкий живот. На голове пушистое облачко красных волос. Руки ее натруженные. В них я находила покой и защиту. Согревающий, мудрый, чуть лукавый взгляд. Мама любила печь пироги, поэтому от нее часто пахло чем-то хлебным и сладким. Моя мама. Уютная. Домашняя. Теплая.
Они говорили о маме пренебрежительно, считая себя лучше нее. Считая ее недалекой и необразованной от того, что мама закончила только школу, не училась в училище или университете. От того, что читала любовные романы, а не серьезную глубокую литературу. А кем только ей ни пришлось работать. И продавцом в продуктовом магазине. И гладильщицей в прачечной. И поваром в заводской столовой. И дворником.
Они говорили много. Но совсем не то, что следовало бы знать о моей маме. Где бы она ни работала, с кем бы ни общалась, маму везде любили и уважали. За простоту, открытость характера. За сердце, не терпящее несправедливости и неспособное долго обижаться. За неравнодушие к чужой беде, за помощь делом. Маме часто доверяли то, о чем сказать стыдно и страшно, зная, что она не посмеется, не оттолкнет, никому не расскажет. А еще мама умела все на свете. Хоть приготовить самый вкусный обед. Хоть наклеить обои. Хоть кран починить. Мама любила отца и меня. Заботилась о нас. А в нашем доме всегда было чисто и вкусно.
Они говорили о маме, оставленной отцом после пятнадцати лет брака ради любовницы, ее трехкомнатной квартиры, машины и дачи.
Они говорили об отце. Всегда был одет чисто и опрятно, но совсем просто. Не обладал какими-то яркими внешними чертами. По характеру был спокоен. Не умел прибить гвоздь или поменять лампочку. Никогда не помогал маме по хозяйству, потому что в этом совсем ничего не понимал. Был совсем не практичным человеком. Мог от невнимательности купить поломанную вещь или просроченные продукты. Закончил с отличием технический университет. Интересовался философией и языками. Много читал. Понравившиеся места зачитывал нам за ужином. Был блестящим рассказчиком, остроумным и очень наблюдательным. Его внешняя неприметность исчезала, когда он начинал говорить. Он становился красивым, обаятельным, разговорчивым. Можно было только удивляться, как можно было не заметить этого раньше. Еженедельно пополнял домашнюю библиотеку книгами не только для себя, но и для меня, и для мамы. С одним профессором знался да с ним же по выходным водку пил. Курил по вечерам на изгороди у нашего подъезда. Любил животных. Подкармливал бездомных собак в нашем дворе и одно кошачье семейство на своем заводе. Брал билеты в театр. Мама отцом очень гордилась. Ей с ним было интересно. Она восхищалась тем, что отец разбирается в столь сложных вещах, в которых совсем не разбирается она.
Они говорили о его уходе. Будничном. Совершенно обычном. Точно в порядке вещей уходить из семьи, с которой прожил пятнадцать лет. Как и всегда отец пришел на обед с работы в час дня. Как и всегда ел суп, за чаем читал газету и ругал начальство завода. Как и всегда после обеда перешел в комнату. Помыв посуду и убрав со стола, мы зашли к нему и увидели, что отец укладывает вещи в чемодан. Отец не торопился, открывал шкафы, осматривал полки. Прошел в ванную. Вернулся с зубной щеткой, пастой, бритвой и полотенцем. Положил их в чемодан, подошел к шкафу, выдвинул ящик с постельным бельем. Под сложенными друг на друга простынями нащупал шкатулку и вытащил ее. Оставил в шкатулке только мамины серьги и кольцо, подаренные ей еще до замужества. Остальные украшения сунул в нагрудный карман рубашки. Убрал шкатулку в ящик.
Мама, поняв все, не своим, глухим голосом спросила отца, куда он собирается. А отец, захлопнув крышку чемодана, посмотрел маме в глаза и с улыбкой снисходительной и понимающей произнес: "Я полюбил другую женщину". И на минуту, бесконечно долгую минуту в комнате стало очень тихо. А звуки с улицы, до этого почти не слышные, теперь оглушали. Птичье щебетание. Шелест листвы. Визг детей. Рев грузовика. Голоса соседок, проходивших под окнами. Стук закрывшейся двери машины.
Отец посмотрел на часы, подошел к окну, высунулся из него, кивнул и махнул рукой кому-то, видимо, ожидавшему его. Вернулся к чемодану. Долго возился с молнией. Но возился спокойно. И столь же спокойно говорил. Мама должна его отпустить и позволить его счастье. Важнее любви для человека нет ничего. И он не простит себе, если предаст себя и будет продолжать жить с нелюбимой женщиной. Потому что обманывать себя грешно. И уже застегнув молнию, отец сел на чемодан и продолжил говорить. Ровно. Неспешно. Пробуя слова. Подбирая их. Переводя взгляд с меня на маму, застывшую, придавленную его уходом, постаревшую на десять лет за эти полчаса. И эти красивые, высокие, мудрые слова так не вязались с подлостью его поступка, с моим отяжелевшим сердцем, обидой за маму и слезами, жгущими глаза.
