«На кого мы свои грехи возложим…» На кого мы свои грехи возложим, Братья и сестры, Кого вытолкаем в пустыню к азазелю? Уборщицу, бабушку в чёрном. Пусть она там паперть полирует, В бритвенном взмахе Цокающих магдалин шваброй режет под сухожилья: «Ишь, выспались, припёрлись, Страха Божия нет у вас, срамницы, Телеса оголили, ходют и ходют!» Ходят и ходят Ходики памяти: жизнь уборщицы в чёрном Длилась столько, сколько она вспоминает, — С небольшим минуту: Любовь, комсомол, весна, Ободзинский, Дешёвое вино, патруль у храма на Пасху, «Эй вы, мракобесы, айда на танцы!..» Швабры на плечо, бабушки в чёрном, Марш, терракотовые армии воздаянья, Прикладом бей, магазинной коробкой бей: азазели Подавятся вашими швабрами, сдохнут, Бабушки в чёрном, жертва за грехи, столп и Утвержденье прихода! Атеист Июль наполняет потрескавшийся от зноя сад гудением пчёл: это роение чёрных точек возраста, белый шум Вселенной, прилив. Кресло в тени, книга на коленях, но он не читает. Меж разверстых страниц, словно меж желтоватых волн, муравей, яко посуху, путешествует в Ханаан. Свою первую Нобелевскую премию старик получил в те времена, когда для того, чтоб чего-то достичь в науке, одной борьбы за мир было маловато. Смерти он не боится, потому что представляет, как устроены механизмы мира. О всех, кого давно пережил, он помнит, но не то чтобы тоскует: он как юный велосипедист, который отбился от компании, к месту общего сбора поехал совсем другой, никому не известной дорогой и намного опередил друзей и вот теперь просто ждёт их здесь. Скоро встреча. Собака (должна здесь быть и собака, непременный психопомп одинокого мужчины из поздней зрелости в старость) ждёт в саду вместе с ним, свесила лиловый язык, вытянула лапы, иногда моргает гноящимся, окружённым седой щетиной глазом. Он бреется каждое утро, отвечает на все письма, даже на самые ничтожные, употребляя принятые в его время церемонные обороты, и аккуратно постригает махры ниток на манжетах застиранной добела рубахи маленькими маникюрными ножницами, оставшимися после смерти жены. Честная последовательность его мышления соизмерима с невероятной бездной пылания Того, к Кому он неизменно вежливо обращается на «вы» (не из высокомерия или сарказма, просто потому, что так приучили в детстве). Бижутерия
Читал утреннее правило, Почувствовал пустоту за грудиной. Схватился сжать края, Стянуть обратно – и чётки Порвались: нить истлела. Звонко зёрна застукали, дробно Запрыгали по полу. А это не чётки – шёпотки, щепотки, Тенётки – это Мамины красные пластмассовые бусы Запрыгали по пятнам солнца, пыли, По старому, звонкому молодому паркету. Оставь, не подбирай. Приложи, словно обрёл впервые, К деревянной тёплой беспредельности Ладони, потом щёку, Потом всего себя, прищурь веки – видишь, Каким золотым, огромным стал деревянный конь у стены. Солнце всё шире поёт. И его не застят Эти стаи синиц, треща, славословя, нахлынувшие, Множащиеся неимоверно, Налипающие на стёкла С той стороны окна кельи, Привлечённые сухим летающим цоком Рассыпавшейся псевдорябины. Паркет всё теплее, бусины Всё звонче. Мама Скоро придёт. «Блаженны» Врата отпирают раз в году — когда постом на изобразительных поют «Блаженны». (Поют поскору, труда ради постового, потому успей переоблачиться и выйти на солею класть три поклона – в этом месте клирос немного тебе поможет, потянет: «ПоооооомянииииинасГоооооооооспаадиииии егдаприиидеееешивоЦаарствииТвоооооееееем…») Врата отпирают со скрежетом, и заключённый с лёгким узелочком в руке, немного пьяный от воздуха марта, холода, света, сини, покидает (колючка, прожектора, лай собак, бесстрастные вертухаи на вышках подняли воротники тулупов) зону комфорта. Как там, помните, говорил Егор Прокудин: «Садиться надо весной» – преждеосвящённой весной и выйдешь. С.А. ДМБ-87 ну-ка вспомни, зёма, какой подарок получали мы утром заветного дня 23 февраля за завтраком? я помню квадратную, в лиловой обёртке пачечку вафель ягодных и как раскрывались врата неба и свершалось светолитие благодати на нас, утлых; никакой не мифический бром и тем более не патриотический долг, а сладкое вообще заменяло тогда бойцу желания, душу, девушку, родину, счастье, спасение; как (помнишь нашу эталонную мальчуковую книгу жизни?) билли бонсу некогда ром был и мясом, и водой, и женой, и другом… нигде более в ссср не был дант так полно, пряно, вещественно воплощён в жизнь из ада сквозь чистилище в рай, как в рядах советской армии срочной службы. и нет вергилия, кроме вергилия, и незаслуженно смилостивившийся к тебе, салаге, дедухан, внезапный пророк его. рай, достигаемый муками перерожденья, рай, зарабатываемый религиозным праксисом, рай шаговой доступности, конкретный и осязаемый, — о ты, дембель! все атрибуты святых – се твои, брате! нимбы жития, крылья, светы шевроны, погоны, петлицы, кокарды, аксельбанты — все доступны в сакрально-заветном магазинчике военторга. любовь и свобода – что ещё и петь тебе, брате, самозабвенно-последне летящему в вагоне ночью тыдымм-тыдымм поющему со ангелы лихую безоглядную песнь: «дембель в маю — всё аллилуйа!» и только годы и годы спустя, если повезёт, салют дембеля в тебе наконец угаснет и ты начнёшь что-то понимать. одного не поймёшь, спросишь: «но разве это Ты был там?! драящим парашу, зашаривающим от построенья, портящим показатели роты, доходягой, нехваткой, чмом, салабоном?!» – и сам же в содрогании ответишь: «Кто же ещё?» |
