Сглатываю, чтобы заставить голосовые связки работать, и отвожу глаза в пол.

— Если бы это тебя обидело, то я бы поняла причину.

— Китнисс, — нервно вздыхает он. — У меня, конечно, есть проблемы с головой, но я не идиот.

— Пит… — снова начинаю я, но не успеваю договорить, потому что он придвигается еще ближе, сжимая рукой мое плечо.

— Если это не обижало меня тогда, то почему должно обидеть сейчас?

Он говорит тихо, поддерживая зрительный контакт, и я начинаю чувствовать, как по щекам расползается румянец.

— Это всегда тебя обижало, — шепчу в ответ, невольно бросая взгляд на его губы.

Слишком близко, чтобы сохранять спокойствие и помнить, как собирать буквы в слова.

— Тогда можешь считать, что я тебя простил, — говорит он и целует.

И если так выглядит прощение, то, клянусь, я готова извиниться за очень многое.

Губы Пита теплые, а дыхание горячее, и я чувствую этот жар на своем лице, а через несколько мгновений уже и во всем теле. И это неописуемо — чувствовать себя так рядом с кем-то. Быть зажатой между диваном и напряженным больше обычного телом в плену настойчивых рук и чувствовать себя как никогда в безопасности.

Хочется через нежные прикосновения пальцев и губ дать Питу все ответы, вывернуть себя наизнанку и предъявить в качестве доказательств своих чувств. Хочется отдать ему совершенно все и получить не меньше взамен.

И это ощущение… Оно все еще немного чужое, хоть и начинает становиться привычным, одновременно пугающее и пленящее, чертовски обжигающее, заставляющее все мысли улетучиваться как можно дальше.

Это голод. Но не тот голод, который вынуждал блуждать по зимнему лесу в поисках пропитания, отмораживая пальцы. Тот голод отбирал надежду, создавая внутри болезненный вакуум, затягивающий в себя все хорошее. Он был доказательством ничтожности, напоминал о том, как низко находится наше истинное место в жизни.

А этот голод заставляет тебя надеяться, наполняет изнутри волнительным трепетом и возносит куда-то ввысь. Он одновременно обещание и просьба — даже почти мольба о чем-то большем, хоть и кажется, что этого никогда не будет достаточно. Только утолить его еще сложнее, ведь чем больше ты получаешь, тем больше становится нужно: чем ближе наши тела, чем крепче объятия, тем он сильнее заполняет живот и грудь, не давая дыханию восстановиться.

— Пит, — шепчу я, сама не зная зачем, а вместо ответа получаю мягкую улыбку, целовать которую просто мучительно прекрасно.

Он шумно выдыхает, отстранившись всего на пару сантиметров, но это расстояние кажется мне совершенно неправильным, поэтому я притягиваю его за затылок обратно, сталкивая наши рты, и получаю мягкий укус, током пронизывающий все тело от нижней губы до кончиков пальцев.

И…

Ладно, я не знаю, кто эти двое на моем диване, но, готова поклясться, что Пит Мелларк не кусает губы в процессе поцелуя, а Китнисс Эвердин не издает в ответ таких звуков. Да, я совершенно не знаю, кто они такие, но они мне бесконечно нравятся.

Открытой кожи рук и шеи быстро становится мало для исследований, так что я пробираюсь ладонью под его футболку, проводя пальцами по горячему животу, чувствуя, как напрягаются мышцы, пока Пит не перехватывает мою руку, чтобы убрать ее в сторону.

— Лучше притормозить, — шепчет он, а я отрицательно машу головой, забираясь вместо этого под рукав футболки, сжимая плечо.

— Китнисс, — снова выдыхает он, немного отстраняясь.

— Что? — бормочу я, сама удивляясь своему охрипшему голосу.

— Лучше притормозить, — повторяет Пит, оставляя целомудренный поцелуй на кончике носа и возвращается на свое место рядом, доставая из-под подушки оставленную книгу.

— Ты серьезно? Хочешь продолжить читать? — голос все еще звучит непривычно, но я стараюсь вложить в него как можно больше осуждения.

— Нет. Я хочу совершенно другого, Китнисс, — отвечает он, переводя на меня взгляд. Приходится сглотнуть, чтобы снова обрести способность дышать. — Но не сегодня.

Его глаза почти полностью заполняют зрачки, но лицо выглядит расслабленным, а движения кажутся спокойными, так что я убеждаю себя, что нет причин для волнения.

— Почему? — спрашиваю я, сразу же почувствовав, как румянец обжигает щеки.

— Знаешь ли, мне бы хотелось, чтобы мы оба выжили в процессе, так что не стоит прыгать с места в карьер.

Пит улыбается одним уголком губы, как делает это всегда, когда шутит, но сейчас мне совершенно не до юмора. Приближаюсь обратно максимально близко, чтобы места хватило ровно настолько, чтобы настойчиво произнести:

— Глупости.

Он берет мой подбородок и проводит по нему большим пальцем, продолжая удерживать на расстоянии. Хочется стукнуть его по руке, но прикосновения такие нежные, что даже невольно закрываются глаза. Я целую его палец, и он начинает мягко водить по губам, окончательно лишая способности припираться.

Я чувствую, как он приближается ближе, и открываю глаза, чтобы встретиться взглядом. Пит выглядит серьезно, рассматривая мое лицо, продолжая блуждать по нему пальцами, потом целует в уголок губ, щеку и прокладывает дорожку к уху.

Замираю, растворяясь в ощущениях и, кажется, совсем забываю, как дышать.

— Ты сводишь меня с ума, Китнисс, — шепчет он, обжигая дыханием мочку и тонкую кожу на шее ниже. И да, этот вздох, он точно исходит из горла этой другой девушки, которую я совсем не знаю, но никак не из моего. — А я совсем не люблю быть сумасшедшим.

И отстраняется, снова хватая эту чертову книгу. Хочется выбросить ее на улицу, но я борюсь изо всех сил, потому что тоже не очень-то люблю быть сумасшедшей.

Мне требуется несколько очень долгих секунд, чтобы перестать думать о прикосновениях и как можно более разочарованно плюхнуться рядом, чтобы выразить все свое несогласие без слов. Пит хмыкает, листая страницы, чтобы найти тот момент, на котором закончил, и совершенно бесстыдно улыбается.

— Не прекратишь лыбиться — пойдешь читать Хеймитчу, — бурчу я, вызывая только большую улыбку.

Он обнимает меня за плечи, притягивая к себе, и прислоняется щекой к затылку.

— Ну тогда ты никогда не узнаешь, чем закончится эта книга.

— Да уж, это будет ужасная потеря.

Пит хмыкает и начинает читать, а я, как ни стараюсь подольше сохранять свой насупленный вид, совсем скоро расслабляюсь, чувствуя приближение сна.

И то, что я никогда не узнаю конец ни одной книги, — полностью вина Пита и того теплого домашнего уюта, который он распространяет одним своим присутствием.