— Пит, перестань…
— Нет, дай мне договорить, — перебивает он. — Я понимаю, почему ты это сделала. Той ночью я много думал и понял, что, наверное, сделал бы то же самое. Это не означает, что я перестал считать, что тебе лучше держаться от меня подальше, нет, но… теперь я понимаю, почему иногда это невозможно.
— И почему же?
Уголки его губ медленно ползут вверх, и я как завороженная слежу за этим движением, неохотно отводя взгляд, когда он снова начинает говорить.
— Мы с тобой такие: вечно спасаем друг друга, верно? — цитирует Пит мои же слова, вызывая улыбку.
Вместо ответа я просто тянусь вперед и накрываю его ладонь. Пит колеблется всего несколько секунд, а потом выпускает стакан и мягко сжимает мою руку между двух своих, и хотя его пальцы холодные, я снова чувствую прилив тепла, от которого сразу же становится спокойно.
— Получается, Хеймитч взбесился, потому что ты перестал считать меня ненормальной?
— Во-первых, я не говорил, что перестал считать тебя ненормальной, — говорит Пит с улыбкой, и за это я пинаю его ногу под столом, вызывая смешок. — Но, если не вдаваться в подробности, то да.
— А если вдаваться?
— Ну, он пришел ко мне утром с разговором о том, как убедить тебя больше никогда так не делать, но… Знаешь, было бы глупо отрицать, что приступ тогда прекратился почти мгновенно, о чем я ему и сообщил. И тут понеслось, — он усмехается и качает головой. — Я и сам понимаю, что это могла быть случайность, или просто я слишком удивился, и это могло оказаться более яркой эмоций. И я совершенно точно не планировал просить тебя повторить, чтобы убедиться в результате, но Хеймитча в тот момент просто прорвало, и больше он меня не слышал. Грозился привлечь Аврелия, если я к нему не прислушаюсь, и мы спорили, наверное, часа три подряд, но так ни к чему и не пришли.
Чувствую, как от злости к моему лицу начинает приливать кровь.
— Это не его дело, Пит. Это его не касается.
— Да, я понимаю, но он переживает за тебя, — его рука крепче сжимается вокруг моей, а большой палец чертит какие-то узоры, вызывая мурашки. — И, если честно, это совершенно обоснованно. Он прав практически во всем, так что не злись.
— Нет, он не прав. Он ничерта не знает, Пит.
— Я думаю, что все мы ничерта не знаем, Китнисс. И правда может стоить слишком дорого, в этом он точно прав.
— Так и чего он хочет? Чтобы мы всю жизнь сидели на противоположных сторонах стола за завтраком, а потом расходились каждый по своим делам?
Пит переводит взгляд на тот самый противоположный угол, который обычно занимаю я, и пожимает плечами.
— Он за нас отвечает. За тебя в первую очередь. Так что да, думаю, именно этого он и хочет.
— Мне не нужно, чтобы за меня кто-то отвечал. Я вполне могу позаботиться о себе сама.
— Знаю, но это же Хеймитч.
И хотя ментор последние дни потратил на то, чтобы вынести Питу мозг, он все равно говорит о нем с каким-то теплым трепетом, который передается и мне. Возможно, Хеймитч из нас троих сейчас находится в наиболее адекватном состоянии, но это все равно не дает ему права лезть туда, куда не просят.
— Не вмешайся он, все было бы лучше, — уже спокойнее говорю я, как завороженная наблюдая за движением пальца по моей руке. Взгляд Пита направлен туда же. — Мы бы просто поговорили, пришли к чему-то…
Он кивает и улыбается.
— Да, ты права.
— Вообще стоит ввести правило: всегда разговаривать, что бы там не приключилось накануне.
— Никогда бы не подумал, что услышу от тебя что-то подобное, — усмехается Пит. — Ты себя точно хорошо чувствуешь? Пришла мириться к Хеймитчу, теперь вводишь правило на обязательные разговоры. Что это на тебя так влияет?
— Наверное, диета на сырных булочках, — отвечаю я, пожав плечами, хоть и очевидно, что влияет на меня только тот, кто сидит напротив.
— Тогда мне стоит срочно позаботиться о новой партии, — говорит он, откидываясь назад на стуле, из-за чего наши руки расцепляются, и я несколько секунд просто надеюсь, что он вернет их на прежнее место, но потом, с трудом скрывая разочарование, подтягиваю свою ладошку к себе.
И хотя на лице Пита наконец-то появляется расслабленная ухмылка, синяки под его глазами напоминают о том, что на деле все совершенно не так прекрасно.
— Тебе бы выспаться, — говорю я. — Выглядишь очень побитым.
— Спасибо, ты очень добра, — Пит наигранно закатывает глаза. — Но да, поспать бы не помешало.
Я провожаю Пита до порога и очень сдерживаюсь, чтобы не обнять его на прощание, только для этого в данный момент нет совершенно никаких оснований, но я и не расстраиваюсь, потому что точно знаю, что завтра утром мы снова увидимся. Когда он проделывает уже половину пути до своего дома, то разворачивается и машет рукой, а я машу в ответ, будто расстояние между нами нельзя преодолеть в пять шагов.
— Звони, если не сможешь заснуть, — говорю я, прежде чем закрыть дверь и отправиться в спальню с абсолютно дурацкой улыбкой на лице.
И он звонит. Этой ночью, а потом и следующей, и всю оставшуюся неделю. А еще меняет свое обычное место за столом и усаживается справа, а не напротив, отчего Хеймитч все утро прожигает его недовольным взглядом, что лично меня очень веселит.
Ночные звонки уже становятся нашей маленькой традицией, и хотя мы не обсуждаем ничего важного, я, в самом деле, чувствую, как это топит оставшиеся льдинки между нами. Пит рассказывает про Капитолий и доктора Аврелия, про книги, который тот высылает ему почти каждую неделю и про пекарню, которую достроят уже к концу лета, а я готова слушать что угодно хоть до самого утра. Единственное, что омрачает эти полуночные звонки — частые приступы, во время которых Пит дышит так глубоко, что от шума из телефона у меня по спине бегут мурашки. После каждого раза я предлагаю прийти к нему, чтобы чем-то помочь, но Пит уверяет, что ему будет спокойнее, если мы просто поговорим, разделенные толстыми стенами. И я остаюсь на своем месте, хоть внутри и чувствую безумную потребность быть ближе.
Вскоре Энни выписывают из больницы, но она уклончиво отвечает на вопросы о своем самочувствии каждый раз, когда я поднимаю эту тему, так что я уже даже начинаю задумываться над тем, не позвонить ли матери, но пока что не решаюсь взять в руки трубку. Питу она тоже ничего не говорит, и он обеспокоен еще сильнее меня, но не хочет допытываться или давить, так как эта тема слишком личная. Он говорит, что, если Энни нужна будет наша помощь, она обязательно попросит, и я стараюсь в это поверить.
Во время одного из наших разговоров мы обсуждаем что-то отдаленное и случайно касаемся болезненной для нас обеих темы — Финника. Но Энни начинает рассказывать о нем с таким энтузиазмом, что я не чувствую неловкости или вины за то, что упомянула его имя. Она рассказывает историю об их помолвке за много лет до Квартальной бойни и даже до ее Игр, и я просто не верю своим ушам, когда узнаю подробности.
— Финник всегда хотел вырваться из рабства Капитолия, и одна женщина из правительства во время очередной, кхм, «встречи» подсказала ему, что нужно жениться. Вроде бы за десять или пятнадцать лет до этого один парень освободился от Сноу, когда завел семью. Финник очень боялся подставить меня под удар, так как на тот момент уже и так потерял отца, в чем винил себя, но спустя почти пять лет со дня его победы жить стало совсем невозможно. И мы рискнули. О помолвке практически никто не знал, а свадьба должна была состояться через несколько месяцев. Только вот именно мое имя чудесным образом прозвучало на Жатве. Да, возможно, это лишь совпадение, но я давно перестала в них верить. Я знала, что не вернусь, но Финник уверял, что сделает все, чтобы я выжила. Уж не знаю, на какие сделки ему пришлось пойти, но, когда я уже даже перестала бороться, Арену вдруг затопили, и вот я стою в короне и жму руку президенту, — она грустно усмехается и ненадолго замолкает.
— Гори он в аду, — вклиниваюсь я, испытав неподдельную ненависть.
