— Она ужинает у себя в комнате.

— Ну, тогда леди Сильвия обидится. Она твоя гостья.

— Ерунда! Я больше чем уверен, она захлопает в ладоши. Она жаждет, чтобы я произвел на свет наследника, если ты обратила на это внимание.

Квил оттянул ее платье вперед. Черная ткань легко соскользнула к талии и повисла на бедрах. Он повернул Габби к себе лицом и принялся расшнуровывать корсет.

— По-моему, ты совершаешь ошибку, — произнесла она, упершись взглядом в стеганое одеяло. — Как ты собираешься после этого ехать в Саутгемптон?

— Поскольку их будет сопровождать Питер, во мне нет особой надобности.

— А головная боль?

На этот вопрос ответа не последовало. Корсет упал на пол, за ним последовало платье. Габби осталась в одной легкой сорочке.

Квил медленно повернул жену кругом, оглядывая со всех сторон. Погладил плечи, прикрытые короткими рукавами. Прошелся вдоль оголенных рук. Его зеленые глаза потемнели. Несмотря на свою неопытность, Габби прочитала в них желание.

— Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня так, — прошептала она.

— Я ничего не могу с собой поделать. Ты прекрасна! И теперь — моя. — Квил положил руки ей на талию.

— Я предпочла бы отложить это занятие, — снова воспротивилась Габби. — Сейчас не место и не время.

— М-м-м, — промычал Квил, потирая большими пальцами ее соски, возбуждая в ней страсть и ужас одновременно.

Она старалась не замечать возникающих ощущений, особенно в нижней части тела.

Квил, ловким маневром отбуксировав жену к кровати, повалил ее на спину. Затем осторожно раздвинул ей ноги коленом.

— Квил!

— Я слушаю, — протянул он лениво. Наклонился и лизнул ее сосок через сорочку, как в прошлый раз, в Бате, Габби вдохнула поглубже, подавляя усиливающийся страх. Чего ей бояться? Боли — прежде всего. Панические мысли прибавили ей решимости. Она толкнула Квила в плечи, пытаясь отстранить его от своей груди. Он мешал ей трезво мыслить.

Но Квил и сам решил переключиться на другую грудь. Его рука принялась бурно ласкать влажный сосок. Габби, к своему стыду, издала утробный звук. Шок вызвал прилив свежих сил.

— Нет! — вскричала она и перекатилась на другой конец кровати так быстро, что Квил опешил. — Я этого не одобряю, — заявила она, тщетно пытаясь не замечать пульсацию внизу живота. — Мы еще не обсудили…

— Серьезно, — вторя ей, заулыбался Квил, развалясь на кровати, обворожительный и порочный, как сам дьявол. От него веяло такой мужской силой, что она едва не зарыдала от слияния двух чувств — замешательства и страстного желания.

— Это безрассудство. Ты не сможешь ехать, и Лондон отложится на несколько дней. Как же твоя работа, Квил?

Он молча встал. Расстегнул жилет и бросил на пол рядом с ее платьем.

— Не хочу! — безнадежно возопила Габби, наблюдая, как ее муж стягивает через голову рубашку. Это было невообразимо восхитительное зрелище. Ладный, мускулистый торс Квила являл собой полный антипод ее собственному телу. У нее забурлила кровь в венах.

Квил продолжал улыбаться той же дерзкой, грешной улыбкой.

— Такие вещи делаются в темноте, под одеялом, — выговаривала ему Габби. — Кроме того, ты не должен вот так обнажаться. Где твоя ночная рубашка? — спросила она, повышая голос. — И ты опять на меня смотришь!

— Ты тоже на меня смотришь, — улыбнулся Квил. Он уже стаскивал сапоги.

Габби чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она заморгала, тщетно пытаясь их прогнать, и крепко прижала к груди скрещенные руки.

— Почему ты такая застенчивая, сладкая моя Габби?

— Я не хочу… этого, — проговорила она сквозь рыдания, рвущиеся из горла.

— Почему?

Слава Богу, на этот раз он оставил фривольный тон. Но как объяснить ему такие вещи?

— То, что мы сейчас делаем, — начала она коснеющим языком, — это постыдно. Конечно, ты можешь меня трогать и я не вправе возражать, потому что ты мой муж. Но ты не должен смотреть на меня так. И не должен заставлять меня заниматься… этим голой на свету!

Квил вздохнул и сел на край кровати.

— Габби, поди сюда, моя хорошая. — Он протянул к ней руки.

Она бросила взгляд на его грудь и покачала головой.

— Я почти уверена, что твои головные боли связаны с твоим поведением. Ты ведешь себя не по-христиански, Квил. — Она произнесла это с истовостью глубоко верующего человека.

— Не по-христиански? — Квил наклонился вперед и, взяв ее за запястье, медленно притянул к себе. Габби неохотно подчинилась и села к нему на колени. Она старалась держать спину прямо, чтобы не касаться его обнаженной груди, которую ей безумно хотелось ласкать.

— Мы с тобой ведем себя как язычники, — прошептала она горестно. На самом деле язычником был он, а обобщенное «мы» — ее подарком, индульгенцией. — Дома, в Индии… мой отец… — Она запнулась.

— Ну и что бы он сказал?

— Однажды одну пару застали у реки за этим занятием. — Голос Габби стал почти неслышен, словно смертельный страх владел ею и поныне. — Потом, когда они пришли в церковь, отец заставил их встать и объявил, что Бог их покарает.

— И что, Бог их покарал? — спросил Квил.

— Нет. — Габби вздрогнула, уловив в голосе мужа скрытый гнев. — Но им пришлось покинуть деревню.

— Твой отец… — Квил замолчал и обнял ее, положив подбородок на мягкие рыжие волосы. — Ты любишь своего отца, Габби?

— О чем ты говоришь? — удивилась она. — Любить отца вовсе не обязательно. Нужно только ему подчиняться.

— И ты, как я догадываюсь, всегда подчинялась?

— Нет, — призналась Габби после некоторого молчания. — Я была для него бельмом на глазу.

Несомненно, она цитировала своего отца.

— А почему ты не подчинялась? — спросил Квил. Габби, расслабившись, теперь прислонилась к нему и, похоже, этого не замечала. Каждый раз, когда ее мягкое дыхание касалось его груди, он потихоньку взывал к своей воле. За годы болезни он научился выдержке. — Так почему ты не подчинялась отцу, Габби? — повторил он.

— Потому что временами он бывал слишком строг, — ответила она так тихо, что Квил едва ее слышал. — Даже жесток.

— Так я и думал. В чем это проявлялось?

— Мы жили в небольшой деревушке, куда отец приехал как миссионер. Он построил там дом и церковь.

— И?

— В этой церкви он устроил судилище над той парой. Он сказал, что они не должны больше жить в деревне, потому что Сарита может подать дурной пример другим женщинам. Он заставил ее и мужа наложить на себя супружескую епитимью. Потом они покинули деревню, не взяв с собой ни одной вещи. Я не знаю, куда они уехали. Это было несправедливо. Я хорошо знала Сариту. Она была порядочной женщиной, а мой отец назвал ее… шлюхой. Тогда я его и ослушалась.

— Каким образом?

— Я послала слугу собрать вещи Сариты — выбросить их, как думал отец. На самом деле я отправила все вещи ее родным.

— И твой отец узнал?

— Незадолго до моей отправки в Калькутту.

— Удивляюсь, как он еще разрешал тебе водить дружбу с кем-либо в деревне.

— О нет, он не разрешал! И мы с Саритой в действительности не были подругами. Просто мне было позволено иметь двух служанок, и они рассказывали мне, что там у них происходит. Я с малых лет представляла нескольких девочек своими подружками, потому что слышала о них каждый день. Сарита была как раз моего возраста.

— А настоящие-то подруги у тебя были? — Квил был почти горд своей выдержкой и спокойным, ровным голосом. — Ты упоминала о девушке, которая не могла есть папайю.

— Нет, Лейла тоже не была моей подругой. Моим единственным другом был Джохар.

— Кто? — переспросил Квил, напрягая память.

— Джохар, сын Судхакара. Помнишь, я говорила тебе про мальчика, который умер от холеры? Отец позволял мне играть с ним, так как Судхакар из брахманской касты. Когда Джохара не стало, я в основном разговаривала с няней. Она рассказывала мне про других детей, и я не чувствовала себя одинокой. И еще был Кази-Рао.

— Понятно, — медленно произнес Квил. Добрую часть его плотского чувства теперь заменил гнев. — Значит, отец не позволял тебе общаться ни с кем, кроме своего слабоумного племянника? Изгонял людей из деревни, не давая им забрать то, что им принадлежало? И все в угоду своей прихоти.