В следующий миг он прикоснулся губами к её шее. Будто нечаянно, совсем невесомо, но Мими задохнулась. Мурашки прошли табуном по коже. — Иногда мне кажется, что ты уже спасла мой мир.

Она замерла. Янтарные глаза смотрели со странным недоверием и растерянностью, будто он не знал, что делать. Будто это само вырвалось из него. Юстиниан сделал прерывистый выдох, глядя на неё со скрытым страхом её следующей фразы. Это слишком непривычно — быть ангелу и демону в одном пространстве и дышать одним воздухом, но у них это получалось легко, за исключением перебоев в сердце. Они должны были считать это запретным и странным, но вот парадокс — когда случались такие моменты, они оба задыхались. И горло пекло, как у путников в пустыне. А вода — вот она, перед тобой.

Случались такие моменты — когда он говорил такие слова, и ей казалось, что она возрождается. Впротивовес войне.

У Мими дрогнуло сердце. Внезапно она стала бояться к нему прикоснуться.

А в следующий момент они уже целовались, и от слегка отчаянных, порывисто-дёрганых, несдержанных движений его губ, от жарких касаний в её груди расцветали цветы.

Впротивовес смертям во всём мире.

*

Её звали Касикандриера. И она вспомнила несколько тысяч своих жизней — ровно до той, которая была самой первой. Настоящей. Воспоминания приходили медленно, покрытые туманом.

Теперь она хранила в себе миллион личностей, и не знала, какую из них показать миру. Она всё ещё слегка растерянно смотрела на него.

На архангела Михаила она смотрела доброжелательно, вовсе не пугаясь его свирепых, холодных голубых глаз. Не пугаясь его позы — бесчувственной, неподвижной. Он держал спину прямо, его белоснежные крылья были огромными, но он держал их сложенными. Его уже пыльные белые одежды были старомодными, совсем не теми, которые носили люди в этом веке. И он, сложив мускулистые руки на груди, смотрел вдаль — на возвысивший город вдалеке. В его нечитаемом взгляде было что-то… тоскливое.

Она спросила старика, который привёл её сюда, на это поле, почему он сам к нему не подойдёт. Он ничего не ответил, лишь сверкнул голубыми глазами снисходительно. И Касикандриера не стала возражать.

— Ты же знаешь, что идёт война. Что он хочет уничтожить людей, — мягко сказала она, касаясь его плеча. — Почему ты не поведёшь ангелов против него, как прежде?

— Я уже однажды сослал его в ад. Собственного брата, — низко пророкотал архангел. — Меня он сделал козлом отпущения. И меня он сегодня убьёт.

— Где же остальные твои братья? Почему они не хотят помочь в войне? Я слышала, что без вас ангельские войска проигрывают.

Она видела столько войн. Видела, как и сейчас умирают люди, ангелы, демоны. Ей было плевать, кто из них прав. Каждый кого-то обвинял. Ей было жаль всех. Существа, которые никак не могут ужиться в таком огромном мире.

Когда-то она бежала из своего родного мира — такого же хаотичного и жестокого. Этот поначалу казался лучше, и она была влюблена в него, но потом он начал умирать.

— Мы уже не те воины, что прежде. У нас нет сил. Мы не хотим войн. Человечество… — в его глазах снова появилась тоска. — Уже обречено. Рафаэль лечит людей, и эти глупцы его восхваляют молитвами, но на большее нас не хватит. Мы устали.

Касикандриера совсем по-человечески вздохнула. Очевидно, её миссия провалилась. Уговаривать его дальше было бы совсем глупо. И она никогда не умела настаивать. Она никогда не была жестокой, сильной, грубой, напористой, несмотря на то, что её люди изображали в виде демоницы с рогами (и в своей первой жизни здесь она действительно была такой; такой она ему и понравилась). Она была текучей, как вода. Мягкой, как облачко.

— Что ж, твоя воля, Михаил. Могу я задать вопрос в последний раз? — ответом послужил его кивок. — Почему вы все находитесь в облике людей? Когда я видела вас в последний раз, вы все выглядели по-другому.

— Проклятье отца. Мы должны были многому научиться.

— Любить людей, — кивнула она, с улыбкой глядя вдаль.

Он сказал, что сегодня Люцифер убьёт его, и Касикандриера осталась, скрытая лёгким движением руки — остатками магии из своего прошлого мира. Она просто не могла удержаться от того, чтобы посмотреть на него — какой он сквозь тысячелетия.

И в ней случился взрыв, когда она всё же увидела его. Она сразу поняла, что это он — по грации движений, по хищности ухмылки. Даже в другом своём обличье он был так же грациозен.

Но всё же… всё же что-то в нём изменилось. Когда-то давно он был гораздо несдержаннее. Он взрывался гневом на любое случайное слово, брошенное в его сторону. Сейчас на его лице была ледяная маска под этой мерзкой ухмылкой. Словно он заковался в броню. Ожесточился.

Тоска взвилась в сердце. Касикандриера знала, что сделала правильно, когда сбежала, но от этого не менее тяжело — видеть результат её ухода. Он говорил ей, что не может без неё дышать. Она легкомысленно не верила. Теперь она в этом убедилась.

— Брат-брат-брат, — сладко говорил он, поглаживая в руках печать. — Ты даже не прятался.

— Убей меня уже, — стоически сказал Михаил. Его лицо по-прежнему непроницаемо. — Когда-то я мешал тебе построить мир, который ты хочешь. Но ты всё равно нашёл способ очистить его. Очищай.

На лице Люцифера (Касикандриера знала, что теперь его называют Сатаной, но не могла отвыкнуть) ничего не изменилось. Но она услышала, как треснул камень.

— Мне жаль только, что ты не понимаешь, как он прекрасен таков, каким его создал отец…

— Не смей говорить об отце! — взревел Сатана, и на секунду Касикадриера увидела его таким, каким он был прежде — молодым, взрывным, страдающим от боли предательства.

Но через секунду он снова усмехался. И когда Михаил прошептал: «Я готов», легко вогнал Меч Лжи в его сердце. Архангел окаменел и упал на землю.

— Это тебе за предательство, брат, — тихо сказал Люцифер. Но Касикандриера видела, как он смотрел на тело брата. Недоверчиво. Неверяще. Даже спустя тысячелетия планов мести. Вдруг на небе сверкнула молния, и Сатана поднял голову. На этот раз он усмехнулся. — Кажется, кто-то воспользовался ещё одной печатью. Интересно. Пошли, Барбас.

Его верная саратница — рыжеволосая демоница — запомнилась ей молчаливой девочкой, заглядывающей в рот господину. Касикандриера любила её даже несмотря на то, как Барбас любила её мужа. Она бы с радостью заставила его полюбить её, если бы не его помешательство.

Он уже уходил, как вдруг остановился — совсем рядом с тем местом, где пряталась невидимая Касикандриера. Он вгляделся в пустоту, словно что-то почувствовав. Словно увидев её очертания. И Касикандриера затаила дыхание.

Совсем как тогда. Он всегда хорошо шёл по её следу и всегда получал, что хотел. Поэтому в последний раз она спряталась так хорошо, что он её не мог найти никогда.

Через секунду он прошёл мимо неё.

*

— Твои глаза. Они полностью белые.

Его голос звучал поражённо. Его голос звучал тихо. Лишённый этой привычной шелухи в виде насмешек — он звучал искренне. И пробивающе до самой его каменной сути, которая сейчас взрывалась. Трещины стали слишком сильными, чтобы их можно было игнорировать.

Дино чувствовал, как по всему телу распространяется боль. Быстрее, чем обычно — это заставляло чувствовать страх. Впервые за долгое время он признавался самому себе, что чувствует страх.

Он не всесилен.

Но гораздо сильнее этой боли была мысль, что люди сейчас умирают. Миллионами. А он ничего не сможет сделать.

Он ничего не хочет сделать — он хочет лишь сидеть с ним на земле, на какой-то тряпке, украденной им непонятно откуда. Слышать, как плачут звёзды. И просто чувствовать его. Он не хочет выполнить своё предназначение. Он не хочет слышать молитвы людей, потому что хочет слышать, как он дышит. Вот так просто.

— Странно. Я всё вижу, — отрывисто говорит он, обнимая колени. Когда Люцифер подрывается к нему, посмотреть в его лицо, прикоснуться, ещё что-то сделать — он лишь отшатывается. Но лишь по привычке, лишь потому что он в ступоре.