И тут Дино встрепенулся.

Люди. Как они оказались в этой игре?

— Зачем ему это? Он хочет что-то найти? — хрипло спросил он, пока что-то внутри не давало покоя, скреблось о стенки мозга. Он забыл о людях. Это было глупо — но он чувствовал вину. Как будто без него, без его мыслей обо всех они все умрут, на них упадёт небо, которое он перестал держать своими плечами словно Атланту.

Это было отвратительно.

— А ты разве не знаешь? — вкрадчиво спросил Ксандрий, усмехаясь. — Знаешь. Ты же сам его видел. Селестина, когда в видениях мелькает он, не может отойти ещё очень долго.

Да. Он видел, как тряслась девчонка, как она кусала губы, сдерживая слёзы, и как сжимала руки в замок. Его жестокость пронимала до самого нутра, внушала дикий, первозданный страх.

Он не мог не подумать о Люцифере. Каким он стал после него, сколько рубцов он оставил на нём. И снова — вот оно. Ощущение, что почти затянутые раны снова заныли.

— Ты думаешь, что Сатана ненавидит ангелов? О нет. Кого он ненавидит по-настоящему — так это людей. А знаешь почему? Это создания Шепфы, его отца, которых он полюбил больше, чем своих детей. А дети, лишённые родительской любви, иногда превращаются в монстров.

Люди. Когда Дино думал о них — он ощущал нечто вроде нежности, которая взрезала его грудь. Режущая нежность, которая причиняет больше боли, чем любви.

Ангелы святы, но всё же не Боги. Их вынудили любить людей, но они не справлялись. И они были неидеальны. Люди напоминали им о своих пороках.

Дино старался изо всех сил, но не мог. У него не хватало сил.

— Наверное, он… завидует им, — каждое слово причиняло боль, но он продолжал. — Ведь у них есть душа.

Ксандрий вдруг улыбнулся, легко прикоснувшись к его ладони.

— То, что ты осознаёшь свою неидеальность, и есть что-то очень похожее на душу, Дино. Не вини себя. Даже ангелы подвержены семи смертным грехам — что это, если не душа? Люди созданы по нашему подобию — что это, если не душа? Пусть мы первый опыт, который в чём-то оказался неудачным, но мы всё же живые.

Его взгляд словно залечивал что-то изнутри, словно снимал тысячетонный груз с плеч. И с каждой секундой ему становилось легче.

Он был измотанным, и когда он смотрел на людей, он чувствовал, как сердце жалит ядовитая кровь: они могли просто жить. Они могли умереть. Они могли любить. Они почти светились всеми цветами радуги. А ангелы, с полым, холодным нутром, вынуждены были жить вечно. Даже их чувства были извращённо-обострены, перевёрнуты, бесконечно неправильны. Словно они стояли по другую сторону искривлённого зеркала.

Люди превозносили их, люди посвящали им молитвы, памятники, люди стремились быть как они, но они даже не догадывались, что были сами вершиной эволюции.

Ангелы сопровождали их на протяжении всей их жизни, учили ходить, чувствовать, выбирать между добром и злом первое, воплощая всё то, на что сами были неспособны. Они были инструментами. И Дино порой чувствовал себя вышедшим из строя винтиком, который отчаянно хотел дышать и стать живым. Люди для него были хрупкими птичками, который внушали трепет, которых нужно было согревать своим дыханием, оберегать изо всех сил.

— Почти никто из наших не хочет спускаться на землю, но я знаю, что ты, Дино, — его взгляд проникал глубоко под кожу, и Дино задержал дыхание, чувствуя, что с ним происходит что-то странное. Он словно снова обретает смысл. Словно снова может вдохнуть кислород. — Что ты готов в одиночку против армии демонов спасать их. Даже несмотря на твой изъян, ты остался светлым, — в его словах слышалась грусть, а Дино вдруг понял, что Ксандрий знал. Знал о его стигмате. И всё же не выгнал. — Ты должен оставить все те чувства, которые мешают тебе, должен отпустить то, что причиняет тебе боль.

Дино сразу понял, о чём он говорит, — по сладкой и одновременно ноющей боли между третьим и четвёртым ребром. Люцифер.

Ксандрий словно знал всё, глядел внутрь него.

— Я не могу, — беспомощно прошептал он, глотая воздух пересохшими губами.

— Или «я не хочу»? — его губы снова изогнулись в лёгкой улыбке, в то время как лицо оставалось таким же невозмутимым. — Ты знаешь, чем всё кончится рано или поздно. Если ты это не остановишь, он будет страдать. Ты сломаешь его, а он ещё может вести за собой людей. Кто встанет во главе Ада после смерти Сатаны?

— Вы так верите, что нам удастся победить? — спросил Дино, и его поражённый шёпот звучал громче набата вновь ожившего, но такого больного сердца. Он чувствовал подступающие к глазам слёзы. Он чувствовал себя на грани чего-то прекрасного, каким бы уродливым оно ни казалось.

Это то, во что ему всегда хотелось верить. Это то, к чему он всегда стремился. К именно этому всепоглощающему чувству.

— Я в этом уверен, и для этого мне не нужно предсказание Селестины, — из его глаз, глаз демона лился такой свет, что Дино чувствовал себя грязным, потерянным и тёмным. И всё равно он тянулся к этому свету. — Я почти вижу этот новый мир словно наяву. Мы строим его сейчас. Ты строишь его.

Но никогда не увидишь.

Дино всхлипнул, чувствуя, как от боли сначала всё внутри сжимается — а потом медленно разжимается. Постепенно, спокойно он словно разжимает руки, отпуская всё то, что почти вросло в его кожу. И сердцу становится спокойно.

Отпусти это.

Отпусти.

Лёгкость в голосе Ксандрия легла на его плечи, и он закрыл глаза.

*

В тот момент они впервые были на одной стороне. Как жаль, что для этого ему пришлось умереть, — думал Люцифер, с остервенением вырывая чужое сердце.

В тот момент Люцифер впервые не чувствовал себя преступником, даже если внутри он был мёртв от осознания, которое превращало его сердце в крошево. Пусть и так, пусть и слишком поздно… это было страшное ощущение, но в то же время он чувствовал, что всё правильно.

В тот момент он бился, думая, ожидая, что через секунду в него воткнут нож. Он делал это на автомате — двигал руками, двигал телом, убивая своих бывших соотечественников, но всё это было так бессмысленно.

А потом в один момент он пришёл. Смысл. И он впервые по-настоящему вдохнул воздух. И даже если для этого момента ему пришлось бы задыхаться снова и снова (ведь с ним по-другому никак — он превращал его лёгкие в бесполезные судорожно сокращающиеся, абсолютно пустые мешки), он бы вдыхал и вдыхал его снова.

Это была знакомая морозная энергия, которая обжигала его гортань. Это было наваждение, это было сумасшествие, это был знак, говоривший о том, что с его головой что-то не так. И всё же он всё равно разом бросил оружие, выпав из момента, оцепенел, а потом резко поднял голову, чтобы принюхаться, как дикий обезумевший зверь. Чтобы водить головой в разные стороны, едва ли понимая, что происходит, чувствуя лишь, как его застилает пелена тумана, как его ведёт, как он выпадает из жизни, смерти, войны.

Чтобы в конце концов увидеть голубые глаза. Это было равносильно воскрешению и смерти одновременно.

А потом он увидел, как в него воткнули нож. Как он начал оседать, всё ещё продолжая поражённо глядеть в его глаза.

«Шепфа, Шепфа, только не умирай», — думал он, неся его на руках к лагерю, чувствуя, как всё в нём тряслось. До этого он хотел умереть сам, а в тот момент он думал только о том, чтобы его ангел жил.

— Что… Люцифер? Ты не уйдёшь? — прошептал он, вдруг открывая глаза и в бреду глядя на него. Люцифера окатило горячей волной. Это генезис. В этих глазах начинается он, начинается его жизнь, начинается его боль.

— Нет, никогда, — сказал он в ответ, и мясорубка внутри ощущалась чем-то прекрасным. Самым желанным и необходимым. Он сжимал его руку, смотрел, как он запрокидывает голову, чувствовал его кровь на своих руках, на своей рубашке, и понимал, что дуреет от одного ощущения его.

Пусть для этого хоть весь мир умрёт. Как же хорошо, что он жив, — так он думал сначала.

А потом начал мечтать, чтобы он умер. О, он хотел бы сам увидеть, как из него выпадают его кишки, вспоротые его рукой, как останавливается его сердце от его меча, он хотел видеть, как ему больно. Чтобы это хоть на минуту сравнилось с тем, что ощущает он.