— Мама! Мама, я здесь! Мама!

Ребекка проплыла мимо, окинув её одним-единственным безучастным взглядом.

Мама?

— Это я, Вики! — совсем отчаявшись и превратившись едва ли не в зверя, кричит Вики.

И Ребекка останавливается. На секунду. Обернувшись, она растерянным взглядом оглядывает камеры, но словно не понимает, откуда звук. Словно для неё он доносится сквозь толщу воды.

И она идёт дальше.

Свет проплывает мимо. Что-то в груди Вики, что до этого полыхало и трепыхалось, затухает. Успокаивается. Замолкает.

Она абсолютно спокойно отходит от решётки.

Мальбонте встречает её молчанием. Вики чувствует, как будто его прохладная тьма протягивает к ней руки, жаждет обнять её. И она спокойно идёт в эти руки.

Тишина звучит ласково.

Вики заторможенно смотрит на капельки крови на воротнике рубашки Мальбонте, на его шее. До этого она её не замечала. А сейчас она безучастно смотрит на эти засохшие пятна; в голове возникает безумная, иррациональная мысль. И тут же становится навязчивой.

Она слизывает кровь с его шеи. Его кожа на вкус солоноватая и горячая. Она чувствует губами, как он судорожно сглатывает. Как дёргается его кадык. Она отстранённо слышит, как он выдыхает. И чувствует, как он обхватывает её голову, прижимая к себе.

— Знаешь, почему я прихожу сюда? — хрипловато спрашивает он, поднимая её лицо за волосы. Она полубезумным, растерянным взглядом мажет по нему. В его глазах тоже блестит нечто безумное, но больше оно не пугает её. — С тобой я почти помню, как это. Быть живым. И почему я говорю тебе про тьму. Мне так стало легче. И тебе станет.

Вики верит. О Шепфа, она верит. Она и сейчас чувствует, как оно в ней копошится — бездонное, как пропасть, огненное, злое, болящее, и затухает, словно под действием такого же ошейника, как у Мальбонте.

Когда он целует её, она закрывает глаза. Она почти чувствует привкус пепла на губах. Когда он целует её, по её щекам текут слёзы.

Свет покинул её. Ей больше не стать ангелом.

Или хотя бы… хотя бы человеком.

*

Юстиниан понял. Либо она искусно притворяется, либо и вправду неисправимая дурочка. Либо и вправду… почти даже нормальная — за исключением некоторых её придурковатостей.

Он смотрел на неё настороженно, работая холодным мозгом, выискивая недостатки, изъяны в её броне притворства. Ну разве может существо, которое примеряет все мало-мальски привлекательные в её глазах шляпки и платья, быть злодейским? Ему хотелось вскрыть перочинным ножиком её безупречную улыбку, потому что уже начинал этому верить. И тут же окуная себя в холодный омут — не забывай. Ни на секунду. Что она демон.

Они шли почти сутки по рынку, который никак не кончался. За это время она поболтала по меньшей мере с сотней продавцов и покупателей, пытаясь что-то тактично выяснить про божественное оружие, но никто ничего не знал — раз. И она постоянно отвлекалась на шляпки — два. Она умудрилась утомить самого Юстиниана, который проводил и по несколько десятилетий в военных походах.

Женщины всегда раздражали его своей легкомысленностью. Она была чистейшей женщиной, пусть и демоном.

— Я всегда обожала одежду людей, — крутилась она перед зеркалом в воздушном розовом платье, на фоне которого её волосы казались ещё темнее. Она блеснула усмешкой зеркалу, показно надула губы, кривляясь и заставляя Юстиниана закатить глаза. Ещё секунда — и он вытащит нож из кармана. — Пожалуй, я могла бы его взять… будь у меня деньги от папочки. Но увы, сегодня без покупок, спасибо, милый человек.

— А вы не хотите чего-нибудь присмотреть, молодой человек? — спросил жалкий человечишка, предлагая ему какие-то уродливые костюмы. Юстиниан не удостоил его и капелькой своего драгоценного внимания, он был не больше, чем мухой. Даже взгляда своего не опустил. Только дёрнул презрительно уголками губ.

Мими, уловив это отношение, тут же привычно усмехнулась и с любопытством глянула на него. А потом он терпел её оценивающий взгляд.

— О нет, нет, в таком виде я с тобой и на улицу к людям не выйду. Ты будто вылез из выгребной ямы, где вы хороните своих ангелов.

Юстиниан сдержался от того, чтобы осмотреть себя — естественно, что одежда после плена не будет подходящей для бала у Сатаны. Но всё равно от возмущения ему хотелось обматерить её с ног до головы. Он никогда не беспокоился по поводу одежды — женщины видели его доспехи и падали к его ногам. Он перебирал их не глядя. А она… она была поганой сучкой, вот кем она была! Так и хотелось стереть это самодовольное выражение избалованной дочечки богатого папочки, которое буквально плевало с высокомерного лица: я знаю, что ты уже по мне сохнешь, как цветы без воды, сладенький.

Поэтому, на волнах чистого упрямства, потому что она так и подначивала его (разве что не спрашивала: слабо тебе? Ну, тебе что, слабо?), подошёл к ней, загоняя в угол, мечтая, чтобы эта ухмылка слетела. Это был чистый азарт — взять узды первенства в свои руки. И от того, что она не подчинялась, не отходила назад, а, казалось, только более расслаблялась, наматывая локоны на палец и хихикая, он не бесился, нет. Он чувствовал ещё больший азарт.

Это как очередное задание. Очередная крепость, которую нужно сломить.

И поэтому только глубже запутывался в этих сетях.

— Не пытайся строить из себя главную, — подцепляя лямку её платья (словно в попытке презрительно показать, какое это тряпьё), он чувствует её горячую кожу своей прохладной. Это внезапно обжигает, туманит голову, и Юстиниан незамедлительно говорит себе, что это гнев, но это снова азарт. Адреналин. Словно в кожу попадает наркотик, и всё тело мобилизуется, чтобы получить дозу эйфории. Он пытается угрожающе рычать, выглядеть как раз-таки главным, но Мими дёргает плечом, подаваясь вперёд, и лямка сползает, чтобы обнажить белизну тонкого плеча, на котором трогательно выступает косточка. Она соблазнительно улыбается, прикрывая глаза, словно в неге, и это внезапно совсем не ощущается инородным, каким-то извращением.

Потому что он видит в ней больше женщину, чем демона. Это ужасно, это отвратительно, но Юстиниан слегка подаётся вперёд. Эта игра его захватывает. Кто победит, того и лавры. Побеждать он любил. Она тоже, он уверен. Для неё это тоже игра, спектакль, соревнование. Это притворство он мог распознать.

А вот всё остальное ещё нет. Он не мог понять, где грань её настоящей, а где образ, которым она закрывается, и это будоражило, заставляя присматриваться.

— Просто я и есть главная, а ты не можешь с этим смириться, — мурлычет она, как кошка, ластясь к его руке. Но больше они не прикасаются друг к другу. Только смотрят, на самом дне глаз всё ещё сохраняя лезвия. Ходят по острию ножа, совсем близко к огню — вот-вот подпалит крылья. — У тебя слишком воспалённое эго. Не привык проигрывать, сладкий?

А вот теперь он ухмыляется. Вот ты и попалась, малышка Мими.

— Ты забыла, что ты у меня в плену и я в любой момент могу сдать дочь Мамону кому угодно? Буквально кому угодно. И я сам решаю, идти мне с тобой или нет. — О да. Великолепное выражение замешательства на её лице. В этой маленькой битве победитель он. От этого он, буквально исходя злорадством, поднимает её за подбородок, с огромным удовольствием замечая, как она отдёргивает подбородок, выдвигая его вперёд и пронзая его гневным взглядом. Так вот где она — грань. Даже в этой своей злости она не демоническое зло, а скорее ребёнок. И за этим внезапно очень интересно наблюдать. Юстиниан не может удержаться от того, чтобы не прикоснуться к ней. Он с любопытством смотрит на её лицо, тщательно его сканируя. Но не как военный объект, а как на что-то, что ты очень хочешь, но не можешь. С живым кипучим интересом. — Я как… — едва не сказав «племянник самого Кроули», но тут же осекаясь, — ангел высокой должности ненавижу копаться в человеческом дерьме. Почему же дочь Мамона это делает, не брезгуя?

— Вот сам и находи ответ, ты же такой умный и такой главный, — огрызается она, высоко задирая нос и надменно обходя его по дуге. В этот момент Юстиниан впервые громко рассмеялся над ней.