— Как ты знаешь, многие дезертируют, особенно молодые демоны. Присяга и клятвы не сильно удерживают их страх. Если на поле битвы будет сын Сатаны как полководец, это вселит уверенность в твоих солдат — боевой дух, если угодно, — настолько равнодушно и убедительно, что вздёрнутая бровь Сатаны и мелькнувшая довольная полуулыбка показывают его одобрение. То самое, за которое он бы собственноручно повыдирал себе перья. А сейчас уважение в негромком голосе так легко подделать. По иронии — именно эта послушность и нужна была Сатане от строптивого сына. А он хотел не этого. Совсем не этого.

— Значит ли это, что мой сын сошёл с ума, а, Барбас? — театрально восклицает Сатана и изящно всплёскивает руками. Лицо Барбас, стоящей как всегда молчаливой тенью подле отца, становится в цвет её бельма на глазу и резко контрастирует с полумрачным и тёмным залом. Но Люцифер, направив напряжённо ожидающий взгляд на отца, этого не замечал. Он даже не дышал. — Но мне нравится твоя идея, Люцифер! Ты делаешь успехи. Конечно, ты мог бы прославиться, стать великим и не выходя из Ада, но твоё тщеславие весьма похвально! Готовься к походу, скоро я направлю тебя в гущу событий с новым войском.

«Тщеславие»? Люциферу хотелось выскрести это слово диким хохотом из своего черепа, но оно прикипело к костям так, что не отодрать, и теперь только раздавалось постоянным эхом: «тщеславие, тщеславие, тщеславие»…

Рим, влетевшая как обычно без стука и даже без поклона в тронный зал, выглядит великолепно даже в чёрном кожаном костюме. Она вообще-то никогда не любила платья и надевала их только на балы, эпатируя публику. В остальное время предпочитала всегда иметь возможность бежать.

Её красные, но удивительно живые и хитрые глаза с любопытством обратились на Люцифера, пока она делала формальный книксен Сатане — еле сгибая колени и даже не склоняя головы.

— О чём шушукаетесь, мальчики? — сладко спрашивает, улыбаясь, но смотрит остро, как её любимые ножи, которые она носит на поясе. Она всегда удивительным образом в курсе обо всём.

— Рим — как обычно врываешься вовремя, — позволяет себе жизнерадостный тон Сатана. Не будь он в таком хорошем настроении, вряд ли Рим осталась бы безнаказанной. Но на ней ничего этого не действует. Она ненавидит подчиняться. — Поздравь моего Люцифера: он стал мужчиной! Собирается на войну.

Торжественный тон словно ожидает аплодисментов, оркестра, подброшенных вверх цветов, и только Люцифер чувствует, насколько в нём всё мертво. И холодно.

Удивлённый взгляд Рим заставляет его почти чувствовать неловкость, словно он сделал что-то не так. В обычное время он бы в ответ вызывающе осклабился.

— С какими вестями ты пришла ко мне? Люцифер, иди готовься к походу.

Он выходит, но краем уха слышит негодующий вскрик отца. Ты снова сделала всё не так! Позволила им уйти! И абсолютный спокойный голос Рим, медленно втолковывающий что-то в ответ. Он даже не сомневался, что войну она предпочитала вести по-своему, не считаясь со стратегией Сатаны.

Пусть уйдут. У гор я загоню их в угол. Мы окружим их. Мои люди уже изучили горы — скоро мы сделаем обвал. И взорвём.

Взрывать она любила — это точно.

Уже позже она находит Люцифера в коридоре. Цепко схватывает за рукав и пытливо вглядывается в глаза.

— Ты знаешь, что от твоего отца мне тоже хочется либо утопиться в глифте, либо застрелиться, но какого хрена, Люцифер?

Молчание. Её тон становится жёстче, и она притягивает его, несопротивляющегося, как барашка на лугу, за воротник к себе, смотрит свирепо и холодно. Мигом обострившиеся черты вываливают наконец наружу все прожитые ею века и тысячелетия.

В ответ на это он ощущает остаточное желание топнуть по-детски ногой. Либо усмехнуться так, как её бесит. Ничего из этого он не делает.

— Так какого хрена, я тебя спрашиваю, щенок? Хочешь, чтобы тебя грохнул ангел? Да, так я тебе сама могу это устроить… — она начинает уже распаляться, как вдруг зацепляется взглядом за абсолютно пустые глаза Люцифера. И в этот же момент всё понимает, кажется. И выключает свой инстинкт мамочки. На этот раз смотрит так понимающе, что на этот раз свирепо рычать хочется Люциферу. Не смотри на меня. Не смотри в меня. Она выпускает его рубашку из пальцев, встаёт, скрещивая руки на груди, и предлагает буднично: — Не хочешь побаловаться глифтом в последний миг свободы? Можем даже трахнуться. Через два дня я снова полезу в пекло.

И в этот момент Люцифер тоже видит её мёртвые глаза.

Он никогда не отказывался раньше ни от предложения трахнуться, ни от приглашения напиться. А то, что ангелы называли беспорядочными половыми связями, для демонов было лишь одним из проявлений дружбы, и в этом не было ничего сверх.

Не было когда-то. Люцифер не раздумывает ни секунды перед тем, как, криво ухмыльнувшись, покачать головой. Тёмные дуги бровей становятся похожими на коромысла.

— Ну и кто она? Или он? — шуточный тон и лёгкая усмешка не заставляют улыбнуться Люцифера. Лишь только какая-то часть его тела, вырванная когда-то (а он и не знал, он и не помнил), забилась фантомной болью. Отрезанная рука или нога иногда болит. Такое бывает. Но тогда почему такое ощущение, словно он весь — голое мясо с содранной сверху кожей? Отложив шутки, Рим вдруг становится удивительно серьёзной. Она смотрит пристально, глубоко, пытаясь то ли раскусить его, то ли передать что-то, что словами не может, перед тем, как наклонить его голову и прошептать то, от чего у Люцифера сначала застынет кровь в жилах, а потом весь мир вокруг зашатается.

Что?

И после того она кидает последний на него взгляд и уходит, и стук её титановых каблуков, на секунду прорезая жаркий воздух замка, забивает в его голове последние гвозди.

С какого-то чёрта он решает попрощаться с Уокер — будто бы это имело какое-то значение. Будто бы их регулярные разговоры имели какое-то значение.

Встречая его, она высовывает лицо навстречу звуку его шагов. И выглядит она так, словно подставляет его под ветер, а вокруг только воздух пустыни. Худые призрачные пальцы судорожно обхватывают прутья решётки. Поскольку Люцифер не может смотреть на её лицо, он смотрит на эти пальцы — на то, как они двигаются, на то, как костяшки переходят в ногти, а те в подушечки, и как она стирает их в кровь.

— Это удивительно, но за неделю мне показалось, что без твоей постной рожи немного даже скучно, — говорит она, облизывая пересохшие губы. Потом убирает со лба пожирневшие тёмные волосы и морщится так, будто у неё что-то болит. Морщится тревожно, разом делаясь не земной девчонкой, а равной ему. Она и смотрит без привычной подобострастности. И Люцифер — удивительно — не бесится. В этом есть определённое очарование.

— Я ухожу. На… войну. — Ему никогда не было сложно чисто физически от каких-то слов, но с недавних пор появилось одно, которое даже в мыслях сказать — значит разодрать гортань. И странно не то, что он боится слова «война», а странно то — насколько легко он говорил то же отцу. И насколько трудно это говорить Уокер. И хмуро посмотреть в её лицо, ожидая чего угодно.

Но она только смеётся. Смеётся, совсем не боясь, что их могут услышать, и это — а ещё то, что она легонько бьётся головой о прут — показывает то, как она слетает с катушек. Медленно, но планомерно — как по часам. Тик-так, тик-так, девчонка, запертая в тюрьме, хрипло смеётся, а потом плачет.

А он даже ничего сказать не может.

— А я только подумала, что ты не совсем мудак, я дура, да? — и утирает слёзы грязным кулаком. Люцифер дёргается, сам не зная для чего — чтобы утешить? Чтобы… тебе не смешно, Люцифер? Не смешно. Особенно когда она истерически вскрикивает: — Только посмей что-то сказать! Ты… бросаешь. Бросаешь меня тут. Господи, боже, — и шепчет, переходя уже в беззвучные слёзы. Как ребёнок. И в этих её хрипах слышно такое отчаяние, что Люцифер хочет уйти. Немедленно, прямо сейчас. В него больше не лезет — его пустота переполнена. Но только он отворачивается, чтобы уйти, не прощаясь, чтобы всё, как она снова кричит, со злостью: — Стой! Ты не смеешь уйти просто так! — и он оборачивается к ней, назад. Он хочет остаться на расстоянии, но она подзывает его нетерпеливо, и он подходит. Подходит до тех пор, пока она не может схватить его за рубашку, как Рим до того, и неожиданно сильно приблизить к себе, чтобы порывисто, почти ударом, прижаться своим лбом к его лбу. Он слышит её прерывистое дыхание и то, как она всхлипывает. В ответ на его растерянное молчание она шепчет: — Так у нас на земле прощаются. — Молчание, а потом отчаянный полухрип-полушёпот, раздавшийся набатом в голове громче всего мира: — Выживи. Выживи, Люцифер.