— И что? Убьёшь меня? — вылетело у неё. Голос звучал равнодушно, но всё равно срывался. Было чертовски холодно. Но, может, дело совсем не в этом. Под ногтями у неё всё зудело.

Она знала, что не убьёт. Какой бы вариант ни был правильным, она всё ещё жива. К сожалению.

— Во второй раз ты точно умрёшь, если я это сделаю. Не понимаю, почему ты спрашиваешь. Ты должна умолять меня этого не делать, — ответил он безразличным голосом, но на лице у него промелькнуло словно отстранённое удивление. Вики так и замерла, а потом резко повернула на него голову. По сравнению с его лицом, в ней были заключены все эмоции мира — поражение, щепотка недоумения, боль, гнев.

Он робот? Как он…

Как он смеет. Каконсмееткаконсмеет.

— Мне, конечно, всё равно, — она издала злой смешок, так непохожий на себя, но в тот момент от неё отключили все провода от прибора, поддерживающего в ней жизнь. И — в голове что-то щёлкнуло. Больше она не Вики, трясущаяся над каждым словом и постоянно говорящая что-то не то. Теперь ей вообще всё равно, что она скажет. По её телу прокатывались судороги, но не от боли и не от страха. Она не понимала, что с ней творится. — Но ты же всё делаешь по приказу Сатаны. Почему он приказал запереть меня здесь?

Её трясло. У неё было такое чувство, что ещё секунда его молчания — и она сдерёт с себя кожу.

— Приказа не было, — наконец прозвучало равнодушное в ответ.

Даже так. Вики хотелось рассмеяться.

— Тогда почему я здесь? Я же должна была умереть.

— Но ты не умерла. Дальнейшего приказа не было, и поэтому ты здесь.

Он просто не знал, что с ней делать. В его программе закончились коды, и он вышел из строя.

Она всё ещё была мусором — настолько ненужным и незаметным, чтобы даже выбросить его.

Ей не должно быть больно. Не должно быть. Но в груди отчаянно закололо.

Она вскочила с места, вдруг захваченная чем-то. И подошла ближе — совсем не боясь его. Она бы обязательно удивилась самой себе — в прошлой, той жизни. Но её жизнь не принадлежала ей и удивляться она не смела.

Она лишь заглянула ему в глаза — в глаза собственному убийце. И поняла, почему она его не боится. Он не хотел её убивать — ему было всё равно. Он был как камень. Она могла быть какой угодно — в его глазах была пустота. И это развязало ей руки. А, может, в голове отключилась последняя извилина.

Она не замечала, что, хоть взгляд его и был пустой, но он внимательно наблюдал за ней. Впитывал каждое её нервное движение, каждое дёрганье и полувздох-полувсхлип.

— Великий Мальбонте, — засмеялась она. И голос звучал снова по-чужому — ядовито, хрипло. Безумно. — Знаешь, что о тебе говорят? Что ты был непобедим. Что тебе поклонялись все, кто только встречал тебя на пути. Самое могущественное существо в мире. И что я вижу? Это существо стало послушной собачкой Сатаны, — она снова засмеялась. Перед глазами была пелена. Она не услышала, как её лающий смех превращался в рыдания, в горле что-то хлюпало, а глаза всё внимательнее смотрели на неё. Она просто продолжала отчаянно дышать, пьянеть и смеяться. Она ткнула его в грудь пальцем и захохотала, когда он даже не шевельнулся. В горле было горько. — И что я вижу? Ты, чёрт возьми, даже девчонку, ненужную, как мусор, не можешь убить. Возьми же себя в руки, — и вдруг она, задыхаясь, схватила его руку, в которой был серебряный нож, тут же обжёгший ей пальцы (но она не почувствовала), вспыхнувший в темноте, и приложила его к своей груди.

И перестала дышать. Она закрыла глаза, замерев. Сердце — ещё живое — стучало в три раза быстрее обычного.

Молчание. Он ничего не делал. Они не двигались. И тогда она возопила во всё горло:

— Ну давай, убей уже меня! Возьми себя в руки! Убей! — она закричала так сильно, что перепонки оглохли. Горло свело спазмом, а голос тут же сорвался.

Сердце стучало так невыносимо быстро, так невыносимо живо…

И так пекло. Зачем, зачем?..

Почему он не убивает. Почему он просто стоит.

В этот момент ненависть, захватившая её, была сильнее всего на свете. Она распространялась подобно огню по всему её телу и не касалась только, казалось, Мальбонте. Ему всё было нипочём. Она ненавидела то, насколько он каменный. Сама она сгорала в муках.

— Зачем тебя убивать?

— Да потому что так надо, да как ты не поймёшь! — воскликнула она, открыв глаза, и из них потекли слёзы. Рыдания сдерживать было уже невозможно — и они вываливались из груди с хрипами, с перебоями, с дрожащими, глубокими всхлипами. — Потому что я мусор! Потому что мир, чёрт возьми, вокруг меня не крутится! Если убить меня — ничего не случится. Никто… никто… ничего. Хватит. Хватит! Убивай же!

Он смотрел так долго, что она забыла, что он умеет говорить. Он изучал её беспристрастно, удивлённо, пристально, словно видел какую-то неведомую зверушку. Эта зверушка наставляла на себя его меч и беспомощно, с невыносимой болью смотрела в его глаза сверху вниз.

Он забыл, что такое боль, но в тот момент глаза его сами собой расширились. И на секунду, помимо равнодушного удивления в них будто промелькнуло узнавание.

— Ты готова испепелить весь мир, но сжигаешь саму себя, — в конце концов, сказал он. — В тебе столько тьмы, что ты не можешь её сдерживать.

— Что? Какая тьма? — словно очнувшись, прошептала она, распахнув голубые глаза.

— Демоническая. Прирождённая. Я помню её — когда-то она точно так же мучала меня. Они мучали меня, и я мучил их. Их всех, до единого.

— Но я… но я не чудовище… — прошептала она, отходя назад. В глазах всё возрастал ужас, а в голове появлялись картинки тех снов, которые мучили её несколько недель.

Он смотрел ей прямо в душу, видя её насквозь, и она ненавидела этот взгляд. Она не могла никуда от него укрыться.

— Конечно, чудовище, — безжалостно сказал он, словно уронив ей на голову топор. Она раскрыла глаза, а потом зажмурилась, заткнув уши. Но каждое его слово пронизывало её всю. — Ты родилась с этой тьмой. И ты не можешь быть никем другим, даже если очень захочешь. Тебе причинили много… боли, и теперь ты точно не сможешь. Тигр не станет ягнёнком. Нефть не станет молоком. Мир вокруг тебя не крутится? Так заставь его.

— Замолчи, замолчи, заткнись! — завопила она во всё горло, не отнимая рук от ушей. Тогда она схватила с пола миску с едой и швырнула в него со всей дури. Она не попала в цель, а только ударилась об стену со стуком. — Уходи сейчас же! Уходи, уходи, уходи! Уходи!

Когда он ушёл, она уткнулась головой в колени и завыла. Раны от слёз защипали.

Она не чудовище. Не чудовище.

*

Всё мерещатся мне дивные

Тёмных глаз твоих круги.

— Мы с тобою — неразрывные,

Неразрывные враги.

М. Цветаева

У Люцифера было чувство, что его лишили солнца, и теперь он слепо и беспомощно бредёт в темноте, натыкаясь на острые камни. У Люцифера было чувство, что его потрясли над обрывом, вырвали сердце из груди, а потом бросили вниз.

И теперь он летит в пропасть. В тьму. Не успев даже закричать. Даже не сопротивляясь — сердца ведь у него нет.

Он так и не смог вдохнуть. В груди жила сдавленная пружина. Там всё было стянуто железом, а перед глазами — тьма.

Он ничего не понимал.

Он не знал, как смог стоять перед отцом, прямой, оглушённый, ошалевший и слепой, потому что было чувство, что ещё секунда — и ноги подкосятся. Он едва ли что понимал из горделивых слов отца, до него доносились только отдельные отрывки. Отдельные фразы. В голове был туман, в ушах — звон.

Он был не здесь. Он больше не жил. Шепфа. Он жил в другом моменте.

Он всё ещё кричал какую-то дичь. Он всё ещё смотрел в чужие голубые глаза. Всё ещё падал в бездну — каждую секунду, снова и снова. А в ушах звон, как после взрыва.

Этот взрыв вычистил всё. Ничего не осталось — лишь выжженная земля. И гудящие от редкого электричества провода.

Люцифер был в прострации. Он был в агонии. Он горел в лихорадке. Его били плетью, раздирали кожу, ломали кости, но он ничего не чувствовал. Он видел лишь голубые глаза и белые крылья.