Он резко оборачивается на обнажённую как всегда демоницу, прямо и неподвижно стоящую перед ним. Как она смеет? Как она может говорить ему что-то — она, подстилка его отца?

Это ведь она постоянно шпионит за ним, чтобы докладывать отцу о каждом его шаге. Она и сейчас рассказала ему, где был Люцифер. Она вызывала лишь стойкое отвращение. Прищурившись, он окинул её презрительным взглядом с головы до ног.

— Заткнись. Тебе самой бы следовало проявлять больше уважения к тому, кто выше тебя. Потаскуха, — голос его сочится ядом — он почти стекает с его губ, но Барбас плевать. Ни один мускул на её лице не дрогнул, она даже не пошатнулась, стойко вынося его. Лишь сильнее стиснула зубы.

— Ты глупый мальчишка, раз не понимаешь, что это всё для твоего блага.

Для твоего блага. От этого хотелось рассмеяться — громко, надрывно, до хрипов в горле и разрыва связок. Все такие благодетели вокруг.

Когда посол выходит из зала, Люцифер заходит внутрь. На нём поверх кожи до сих пор горит что-то невыносимое, гораздо более горячее, чем адское пламя; оно и служит ему бронёй.

«Боль — тренажёр характера», — думает он глумливо, когда трость отца бьёт поддых, лишая воздуха, и снова хочется хохотать. Долго хохотать.

«Боль — тренажёр характера», — звучит то самое отцовское в голове, когда Люцифер чувствует удары трости по плечам, по ногам, на скуле. Боль — это ничего. Боль — это такая малость, на самом-то деле. Боль — обыденность. Для него более не существует боли после того, как он сам научился быть мучителем.

Лишь поэтому он усмехается отцу прямо в лицо, чувствуя этот кипучий огонь, который хочется выдохнуть, которым хочется опалить всё вокруг.

И эта усмешка явно бесит отца, потому что тот откидывает трость и хватает его за горло, приподнимая над землёй, как маленького щенка. Люцифер хрипит, но держит руки вдоль тела. Раз так — ему не нужно дышать.

— Ты сбежал из школы, когда тебе было сказано не привлекать внимания, — голос отца звучит будто из самой преисподней, множится другими голосами, принадлежащими его многочисленным маскам и обликам. От этого голоса ад едва не сотрясается, а грудь Люци вибрирует. — Но не поэтому ты глупец. Ты сблизился с ангельским мальчишкой!

Сатана отшвыривает его.

Люциферу на секунду кажется, что ад сотрясает гром — до того ошеломительны были слова отца. Сблизился с ангельским мальчишкой?

Он явно ожидал не этого. Всё внутри замирает, обмирает, падает, когда внутри звучит лишь одно имя (Ди-но), и он выдыхает.

Нет. Нет-нет-нет.

— Ты думал, я спущу тебе это с рук? — отец ходит вокруг него, пока в Люцифере всё мечется и ломается от паники. — Как же вы отвратительно очеловечелись, молодёжь. Смотреть противно, — презрительно выплёвывает отец. Люциферу вдруг невыносимо хотелось заорать. — На хороших и праведных потянуло? Так у вас там, молодёжи?

— О чём ты говоришь? — спрашивает он. Старается спросить — хлёстко, с недоумением, будто реально не понимая, с чего такие сомнения, но на деле получается чуть ли не дрожаще.

Внутри поднимается буря, разрывает по швам стальную грудь, делая её мягкой и мясной, и он совсем не знает, что с ней делать. Эта буря кажется страшнее гнева отца.

Ему хочется умолять, но он не знает, о чём. Только не заходи в сознание. Только не смотри… только не трогай.

У него чувство, будто его тело медленно отмирает, разлагается. Люцифер не может дышать.

— Ты слаб! Ты жалок! — ревёт отец, снова приближаясь к нему и на этот раз ударяя кулаком по лицу. От массивных колец кожа лопается, разрывается, и течёт кровь. Королевская. Люцифера тошнит от неё.

Ты слаб.

Он почти застывает, но не может из-за осыпающихся ударов. Они вдруг кажутся такими неважными, почти неосязаемыми прикосновениями из-за внезапного осознания, а потом — из-за волны протеста по телу.

Нет. Нет.

Люцифера едва не разрывает пополам, когда он рычит, как дикий зверь, почти себя не чувствуя:

— Нет!

Он не слаб. Это неправда.

Ему хотелось орать, орать до посинения. Хотелось даже почувствовать долбаные удары на своём теле. Всю свою жизнь он терпеливо жил этими ударами, от боли до боли, думая, что наследник Ада обязан это терпеть, что это — побочные действия от того хорошего, что его ждёт. Но потом он понял, что хорошего не будет, потому что отец не растил его даже как наследника. Он был хуже слуги.

И всё же его разрывало напополам от желания вывернуться наизнанку, лишь чтобы доказать ему, что он не слаб.

— О, то есть, я могу?.. — он отпускает его и берёт за подбородок, заглядывая в глаза, пытаясь заглянуть в него, но Люцифер отшатывается — непроизвольно, с первобытным страхом, инстинктивно. Это ничему бы не помогло, и отец бы обязательно ворвался в его сознание, но тут двери распахиваются и два демона-охранника вводят в зал пленницу, которых Люцифер замечает краем глаза. Отец легко отвлекается, будто ему совсем плевать, и глядит поверх Люцифера, радостно хлопнув в ладоши кровавыми ладонями: — Что ж, сын, моя аудиенция закончена. Я должен встретиться с ещё одной очень желанной гостьей.

Он вышвыривает его. Как… котёнка. Пламя унижения прокатывается по телу Люцифера, когда он резко отворачивается. Он хочет уйти — быстро, сохранив остатки хоть какой-то гордости. Ему всё ещё хотелось раздробить кулаки в кровь, всё ещё хотелось уничтожить весь мир, но только не здесь.

Люцифер резко останавливается, когда видит, что это за пленница.

Кали.

Её под руки держат охранники, и она выглядит так, будто саму себя сейчас бы не удержала. Измученное костлявое тело в почти изорванном балахоне. Она словно растеряла весь свой многоликий облик, оставшись в образе земной женщины. Хрупкой и поверженной. Бессильная, иссушенная, она будто уже не чаяла выбраться. И глаза. Эти чёрные глубокие глаза с усталым укором смотрели на Люцифера, чуть не пошатнувшегося от боли всей мира в этих глазах. Он задрожал.

Это ты виноват, пернатый мальчик. Все мои беды из-за тебя.

Всё пролетело у него перед глазами.

Она всегда говорила, что ненавидит его, его, отродье народа, заставившего её прятаться и скитаться по всему свету, сделавшего её забытым изгоем. И всё же она пустила его к себе на порог, пусть и говорила, что так возвращает долг. И всё же она каждый раз брала иголку и забивала новыми и новыми татуировками его старые шрамы, возвращая долг много, много раз.

Люцифер спас её однажды от демонов, чуть ли не целым войском накинувшихся на неё, но какая, к чёрту, разница, если он был настолько глуп и эгоистичен, что снова и снова сумасбродно и легкомысленно приходил к ней? Она чуть ли не гладила его по голове, обречённо вздыхая (погладила бы — да он бы откусил ей руку), и вот где она теперь.

От его рук погибает всё.

Озверев, он выскочил за дверь.

*

Люцифера лихорадит, бросает то в жару, то в холод, когда он бьёт кулаками ствол ивы. Он дрожит, дрожит от бессилия под низко нависшим серым небом, один во всём этом месте. И орёт.

Горло чуть ли не хрипит от надрыва, его сводит до спазмов и боли. Вопль получается животным. Но легче не становится. Он всё ещё не может дышать от сковывающего бешенства.

Он кричит, и только потом понимает, что не один. Его сбивает потоком чужой энергии, каждый компонент которой был знаком как собственный. Солнечной, чёрт её дери, энергии.

Ну только тебя здесь не хватало — Люцифер устало зажмуривается, и в груди что-то сжимается.

Дино стоит сзади. Не близко, не далеко — но такое чувство, что так близко, будто опаляет спину. Его энергия не колышется, она недвижима. И Люцифер — замирает. Кажется, если не двигаться — то всё вокруг замрёт вместе с тобой, всё само собой исчезнет. Останется лишь эта согревающая солнечная энергия. И персиковый запах.

— Ты в порядке? — голос Дино звучит растерянно, звучит глухо, и в Люцифере сразу просыпается оно. Резанувшее чувство, от которого он вздрагивает. Понимание, почему он должен злиться — и почему сейчас в нём накапливается яд, почему эти нарывы пульсируют, готовые взорваться.