— И что, ты меня даже не пригласишь на бал? — взвивается Ости, когда они подходят к дверям тронного зала. Люцифер со злой усмешкой, обостряющей его лицо, поворачивается к ней. Всё в ним по-прежнему кипит. Всё в нём на взводе. И этот взгляд как предупреждение — «ещё одно слово — и я твой хребет об стену сломаю». Ости, хоть и злится, быстро улавливает этот взгляд и опускает глаза. Умница. Ни к чему сейчас.
Когда она хочет уже войти вместе с ним в тронный зал, Люцифер грубо отталкивает её к стене. Ости, ударившись головой о камень, шипит, и этот звук эхом пролетает по коридору. В полутемени глаза Люцифера начинают светиться.
— Стой здесь, и чтоб ни шагу, — рычит он, пригвождая её взглядом к стене. Ости молчит. Ости хоть когда-то в своей жизни замолчала.
Крылья Люцифера, дрогнув на секунду, расправляются, а сам он, высоко подняв голову, изящно входит в обитель отца. Люцифера первого.
Он тоже знал, каково это, — быть вторым.
Воздух в тронном зале ощутимо горячее, и сердце этого жара — фигура отца, сидящая на троне. Черепа с впалыми глазницами, нагромождённые будто в хаосе, но на самом деле чётко структурированно — в отцовском видении красоты, будто надменно над ним смеются.
Глаза отца, сейчас чёрные, как сама тьма, клубящаяся здесь по углам и шепчущая сказки и проклятья, тут же захватывают сына целиком. Это внимание душное и будто удавкой ложится вокруг шеи. Люцифер никогда не любил галстуки.
Сатана же, в отличие от него, обожал костюмы. Он и сейчас сидит неподвижно в чёрном костюме-тройке. Идеально застёгнутая рубашка, галстук. Ни пылинки. Красивое лицо человеческого темноволосого мужчины с высоким лбом, прямым носом, сетью морщинок возле тонкого рта и на лбу и вечной холодной насмешкой, выгравированной в тонких чертах. И лишь его льдистая неподвижность, будто вода в застывшем пруду, и тысячелетия, проносящиеся в одном миге в чёрных глазах, выдавали, что он нечто другое.
Не человек. Уже не ангел. И не демон.
Кто же он? Способно ли вместиться представление о нём в какие-либо рамки?
Крылья отца, спускающиеся чёрными перьями по костям, были больше, чем у кого-либо. Они были древнее, чем сам ад. На них не было демонических костяных заострений; лишь эти огромные, посмолевшие после падения перья.
Горделивость и непоколебимость позы и осанки. Истинно королевская стать. Чёрный ворон с бельмом на одном глазу глядит на демона, не мигая, с отцовского плеча. Одной рукой Сатана лениво поглаживает перья ворона, другой медленно подзывает Люцифера.
— Подойди, сын мой. Я вижу, ты ранен.
Мелодичный голос, окутывающий словно патокой. Затягивающие, немигающие глаза.
Проходя, Люцифер не смотрит в высокие потолки, на которых протянуты чешуи огромных тел ангельских драконов, которым больше тысячи лет. Ещё со времён первой войны ангелов и демонов отец хранит эти белые, красные, чёрные шкуры.
Когда Люцифер подходит к тронному возвышению, ворон с отцовского плеча вдруг слетает и, три раза перевернувшись в воздухе, оборачивается обнажённой красивой женщиной. Её рыжие волосы волнами ложатся на плечи, а лицо со строгими, чересчур крупными чертами лица, также неподвижно, как у отца. Левый её глаз светится багряным, правый же, абсолютно белый, пересекает рваный шрам.
— Здравствуй, отец, — говорит Люцифер, склоняя колено перед отцом, сжимая челюсти до хруста.
— Барбас мне всё рассказала о Непризнанной. И о твоём поединке, Люцифер, — тянет отец, склоняя голову и внимательно поглощая сына взглядом. В его глазах — бездна. Люцифер прямо смотрит туда, едва не пошатываясь и сохраняя защиту в своём сознании.
«Лишь бы не зашёл. Лишь бы не зашёл».
Он дышит ровно. Сердце качает горячую кровь, отдаваясь сильными толчками в грудь. Стоит прямо. Полная безмятежность и контроль мыслей. Очищенное сознание.
Рана, кажется, начинает снова расходиться по швам, и кровь пропитывает повязку.
— Тебя ранил ангел, — голос отца звучит на сей раз презрительно. Пренебрежительно. Лицо его слегка дёргается. — И меня вызвали на разговор. Что ты скажешь на это?
Внутри вспыхивают всполохи злости, но Люцифер тщательно тушит их.
— Я его победил, — ровно и почти безразлично говорит он, и тут лицо отца резко меняется. Он вскакивает с места и разражает пространство громом своего голоса, резко изменившегося, раздробившегося будто на несколько звериных, проникающих в душу рыков:
— Тебя. Ранил. Ангел! Ты был не изящен. Ты был настолько небрежен, что позволил сделать это какому-то… отпрыску школьного учителя.
Люцифер не хочет об этом думать. Совсем не хочет. Не тогда, когда он стоит прямо перед отцом, а слева от него — дверь в комнату с пленными и инструментами пыток.
Но в его голове само по себе возникает лицо голубоглазого ангела. Упорное лицо. Злое на «просто сын школьного учителя». Ему полагалось думать о нём только в одном ключе. И если бы отец сейчас надумал зайти в его сознание, ворваться без стука, как всегда…
Честно говоря…
Ничего.
В Люцифере появляются первые искорки страха.
— Я всё равно его победил, — отвечает Люцифер. И ему не надо бы это отвечать. Но эти слова всё равно вырываются откуда-то из глубины. Не души, нет. Чего-то другого. Его нутра. Он старается звучать твёрдо, но эти искорки прорываются сквозь сталь его голоса.
— Мальчишка не почтителен, — рычит Барбас, скалясь, и Люцифер мгновенно обращает на неё презрительный взгляд. Какая-то зверушка, греющая постель отца, когда ему было скучно, и выполняющая самые грязные его пожелания, преданно высунув язык. Ей до ужаса хотелось свернуть шею. Сатана бы не сильно грустил. Разве что потом бы всё равно свернул шею сыну.
В Люцифере помимо его воли просыпается ярость. И хочется лязгнуть цепями, зарычать, завыть, улететь отсюда.
Но отец стоит впереди, возвышаясь над ним, и та же самая бездна в его глазах холодеет, что заставляет похолодеть сына. Рана начинает ныть сильнее.
Ему бы убрать этот взгляд. Посмотреть вбок. Вперёд. Куда угодно, но не в черноту напротив, но Люцифер против собственной воли продолжает смотреть. Он уже почти чувствует на себе удары, но просто не может, потому что в груди угли снова начинают гореть. Пространство вокруг потрескивает, и так страшно сделать первый вдох.
— Да, Барбас, я вижу, — задумчиво говорит Сатана, а затем его лицо искривляется усмешкой. Он прищуривается. — Что ты там сказал ангелам? Что они высокомерные и чванливые? Занимательно.
Он ухмыляется так, словно ему это нравится. Но потом издевательски грозит сыну пальцем:
— Так нельзя, Люцифер. Даже если это правда. Так я должен тебе сказать, по мнению твоих учителей? — он поднимается с места и изящной походкой идёт к двери справа. Барбас несёт за ним крылья, чтобы они не волочились по полу. Люцифер идёт за ним. Он знал, что за этой дверью. И неосознанно в нём появляется дрожь. Отец, мечтательно глядя куда-то в стену, говорит: — Знаешь, что, сын мой, я получил когда-то за правду несколько тысяч лет назад? За то, что я вздумал сказать всё, что думали я и мои братья? — он переводит взгляд на сына, и лицо его искажается от первобытного гнева, что тьмой окутывает его черты. Он становится неузнаваемым. И всё же — во взгляде не отражается Люцифер, а что-то, что было когда-то давно. Сквозь этот гнев видится боль, но она настолько преобразилась за время заточения, что стала гибридом ненависти и болезненной ярости. Его руки сжимаются в кулаки, и вокруг них появляется пламя, всколыхнувшее тьму вокруг. Она, шепнув что-то, испугалась и расступилась. — Я был изгнан из собственного дома. Меня рубили. Пытали. А мой отец… тот, кого я любил больше всего на свете, отказался от меня. Меня поддержали лишь некоторые из братьев и сестёр. Остальные же… оказались слишком трусливы, чтобы стать свободными. И вот кем они стали сейчас. Трусливыми, надменными… думающими, что лишь они достойны быть наверху. Они лишь выродки тех существ, которые были моими братьями когда-то. Они слабы, но думают, что всесильны. И что имеют право на всё, лишь находясь на небесах.
