И тогда что-то в нём обрывается.

Это отвращение ложится на него липким коконом, как что-то неизбежное. Как что-то, к чему можно было привыкнуть. И он привык. Правда привык.

В нём сейчас нет злости. Но что-то всё равно его затапливает с ног до головы. Что-то, чему никак не подобрать определения. Кожу начинает покалывать, рана начинает снова ныть, и всё так жжётся, жжётся…

Хочется сказать: «Отец, просто забинтуй мне рану, ну пожалуйста», но это вызовет только большее отвращение. У его сына ничего не должно болеть. Никаких ран. Только он должен ранить других. Дино умел, но не так искусно как должен. Тем более, когда была Мисселина, которая говорила, что боль других — её боль. Он сначала не понимал. Он и сейчас не понимает, и это иногда не даёт спать по ночам.

Как это? Просто: как такое возможно?

Зачем жить по людским законам, когда ты не человек? И главное: чему он мог научить людей, если сам не знал, как это? Никто на небесах не знал. И зачем ему вообще знать, если он всё равно будет серафимом? Зачем ему эти люди, бесконечно запутанные клубки чувств?

Зачем Мисселина вообще это говорит?

— Расклеился, — отец отталкивает его, будто ему противно его касаться, и Дино чуть не падает на кровать. А затем Фенцио выбегает из госпиталя, напоследок кинув ему какой-то особенно неприязненный взгляд: — Слабак.

Сначала Дино никак не может нормально вдохнуть. Он несколько секунд пытается просто найти в себе силы снова научиться поглощать подобие земного кислорода здесь, в Междумирье, снова запустить механизм безмятежной крови-ручья по венам. Оглушённый и бессильный, словно после взрыва.

А затем, когда воздух проникает в горло и лёгкие, он поднимается. «Куда-нибудь, хоть куда-нибудь», — стучит в голове обрывистое. В голове возникают луга, антрацитовые небеса, дом, но эта роскошь ему недоступна. Поэтому он просто хочет куда-нибудь.

Рана жжётся золотом по-прежнему, и это вызывает удовлетворение почему-то. «Так и надо», — думает он. «Заслужил», — думает он.

Он сейчас настолько обнажённый, что действительно лучше сбежать.

Но когда он поднимается с кровати и идёт к кровати замечает кое-что. Бордовые крылья. Бордовые глаза, подозрительно пристально и совершенно непривычно серьёзно следящие за ним.

Люцифер. На кровати за соседней ширмой. Который всё это слышал. И который смотрит сейчас на него. А Дино даже не успел надеть на себя лицо, скрыв всё уродство. Он сейчас просто груда слабостей и бесформенная, хаотичная и почти сломанная куча болячек.

Первое мини-ощущение, просто маленькая искра в груди: «Ну и что, ну и смотри, блять, на меня, в этом ничего такого нет, ну да, я такой, и что, господи, и что?».

Глаза Люцифера пожирают его без остатка, въедаясь как назло в самые слабые его места. Там, где никто не видел. Разбитые кости, раненые глаза, воспалённое нутро загнанной дичи, висящие какой-то мокрой тряпкой крылья, уже не такие белые, а какого-то грязно-серого цвета.

И он не успевает отвернуться. Вдох застревает в груди. Мысли в голове не оформляются дальше, чем «блять, просто блять».

У него ощущение, что его застукали за чем-то совсем неприличным. Содрали кожу и заглянули во внутренности.

У Люцифера был такой взгляд — словно он смотрит ему прямо во внутренности.

Он не двигается, и он абсолютно нечитаем. Мир словно застывает вокруг.

«Это преступление, это просто преступление», — думает Дино в отчаянии, и пока страх не успевает захватить его целиком, отворачивается и сбегает с бешено стучащим сердцем. Подальше от этих ёбаных красных глаз, смотрящих не туда, куда нужно. Ушей, слышащих не то, что нужно.

Просто, блять, подальше.

*

— Можно ли как-то побыстрее? — раздражённый голос Люцифера звучит определённо слишком громко среди этого тихого госпиталя. Рваная рубашка отброшена и валяется на кровати. Испорчена. Ну что за день такой?

Внимательный взгляд Мисселины, обрабатывающей рану на его боку. Её слишком холодные руки. Всё это бесило Люцифера. Он мог бы просто уйти, а потом сам поковыряться там ножом, заливая рану святой водой. И было бы это гораздо эффективнее, чем действия ангелицы. Никакого толку от этих ангелов.

Он мог бы просто уйти, как это сделал Дино.

Дино, чёрт возьми. Дино.

С этими его голубыми глазами и абсолютно потерянным лицом.

Усилием воли Люцифер выгнал эту картинку из головы, потому что ни к чему. Совершенно.

— Ты не видел, куда пошёл Дино? — спрашивает Мисселина, делая повязку. И Люцифер шипит внутри, и в нём будто взвивается плеть, огревая позвоночник. Ну как назло. Как назло.

Какая ему разница, куда он ушёл?

Да никакой абсолютно. Почему он злится?

Белый свет бьёт по глазам, и хочется по привычке спрятаться в Аду. В подземелье, с тусклым светом и липкой темнотой, холодом забирающейся под рубашку. Как раз, когда это нужно больше всего. Ему всегда нужен холод — кожа раскалена, словно под молотами кузнецов.

— Я похож на няньку для ангелочков? — издаёт рык Люцифер, сдерживаясь от того, чтобы высказать тётке всё, что он о ней думает. Он почти не чувствовал боли, потому что она стала почти естественным состоянием его тела. Какой-то серебряный мечик? Святая вода? Пф, что это по сравнению с жидким серебром, которое отец вливал в его рот ежедневно в детстве? Серебро на завтрак. Раскалённая и распухшая гортань. Но, надо признать, отравить серебром его теперь невозможно.

Ко всему можно привыкнуть.

Если не от боли, то от чего тогда это всепроникающее раздражение? Почему ему хочется крушить крыльями все эти столы, опрокинуть поднос с медикаментами, почему ему хочется разрушений?

Лучше не думать. Лучше об этом даже не думать, дьявол.

— Спокойно, молодой человек, остыньте, — Мисселина холодно смеряет его взглядом. — Я просто спросила.

«Плевать мне, что ты там спросила».

Не успевает она закончить повязку, как Люцифер вскакивает с места. Натягивает на себя рубашку, морщась от того, как бинты проглядывают сквозь дыру от меча. Она всё ещё мокрая. Холодная. Приятно.

Ему нужно в ад. Срочно в успокаивающую темноту, холод от каменных стен подземелий Сатаны. Жар от раскалённых прутьев камер, к которым касаться ни одному демону не больно, а людским душам — ещё одна пытка. Холод от подсвеченных гранитных коридоров. Заливистый лай Ареса и Бареса возле самых врат и сплошная, бесконечно горячая лава вокруг. Ты чувствуешь её биение, слышишь, как жарко и быстро она течёт за стенами, даже внутри тьмы и холода.

Однако когда он выходит из госпиталя, оказываясь в противном солнечном свете, и идёт по направлению к саду, чтобы наконец свалить отсюда, вдруг видит кое-что странное возле одной из статуй, страдальчески вытянувшей руки к небу. Очень символично, потому что у её основания лежит чьё-то мёртвое тело. А рядом сидит Уокер и ревёт, глядя на свои кровавые руки. У её ног валяется Меч Лжи, поблёскивающий на солнце.

И вокруг Уокер стоит какой-то ангельский парень с круглыми глазами, объясняющий что-то Фенцио. А это интересно.

С дерева вспархивает чёрный ворон и, никем не замеченный, плавно и почти бесшумно взмахивая крыльями, летит в ад, мигнув одним глазом. На втором бельмо. Ну конечно. Ну разумеется. Глаза отца повсюду. Люцифер свои закатывает и, как можно сильнее сдержав свою энергию, беззвучно подбирается ближе. И прячется за деревом, сложив крылья.

— Что тут произошло? — спрашивает Фенцио тихо, но Люцифер обострённым слухом улавливает малейшие нотки его голоса. Тревога. Холодная сосредоточенность. Не тот гнев, который он слышал ранее.

Слушать его голос особенно неприятно сейчас. Хотелось почему-то раздробить его череп об одну из статуй. Шепфа обрадуется. Люцифер уверен — даже его этот мудак бесит.

— Я нашёл её тут… говорит, что это она убила девчонку, — говорит бледный парень, кивая на Уокер. Та словно в прострации — не замечает ничего, лишь что-то бубнит себе под нос и раскачивается на месте, глядя в пустоту.