— Это я сделала, — прошептала Вики. — Боже, как я могла?

На тело Лоры падали окровавленные белые перья.

========== 7. Чудовищами не рождаются ==========

Комментарий к 7. Чудовищами не рождаются

https://vk.com/wall-171124079_931 - мой Сатана

Он дрожал от холода. Капли дождя стекали по спине под рубашкой, касаясь лопаток, острых позвонков; капли стекали со скул, с плеч, смешиваясь с кровью. Белые крылья превратились в жалкие ошмётки сырых лохмотьев. Сам он чувствовал себя какой-то помятой псиной. Проигравшей.

Это было почти никак — осознавать, что ты снова проиграл. Что ты снова второй, собираешь серебро. Может, оно и к лучшему, ведь золото, оставив миллиметры своих следов на его коже, жгло в рваной ране.

Дино, стоя в госпитале, настолько белом, что голова кружилась, ощущал себя полным дураком. Он по-дурацки прижимал к себе больную руку, чувствуя вину за эту боль. Смотря в расписной потолок. Смотря на стены. Смотря на больных, с которыми возится Мисселина. И чувствовал, как будто что-то, что было у него в самых зубах, нагло выдрали из челюстей, не забыв пройтись ядом по уязвимым местам. Не забыв посмеяться и глумливо потрепать под подбородком.

В голове всплыли красные глаза, как вечная над ним насмешка. Как издёвка. И захотелось тут же содрать кулаки в кровь. Хотелось подойти к стене и пробить череп. Дрелью завинтить рёбра, закрыв эту клетку, лишь бы из неё не вытекали эти дурацкие чувства. Так много всего, что ему ощущать не позволено. И что он просто не мог не. Потому что он в своём существовании всё делает не так.

Дино — просто череда ошибок, которые отец выгравирует на камне места его сожжения. Если ему разрешат это сделать. У Дино всегда было ощущение: «До твоей казни остаётся ровно полчаса, вот сейчас, сейчас тебя поймают за недостойные мысли и сожгут». Словно под кожей стоит таймер и считает секунды до его конца. Бомба, которая разорвёт его тело вклочья, на множество рваных кровавых кусков.

Ядерный взрыв из ярко-красной ярости и сизого дымка бессилия. Хронический гнев, который никому не позволено было видеть (и всё же красные глаза впитывали в себя его, чёрт, чёрт), и хроническая усталость, въевшаяся в кожу и ставшая уже болезнью. Хотелось просто прислониться к стене и потеряться.

Усталость как приговор.

Хотелось свалиться. Не потому что мышцы ныли от этого унизительного поединка (лучший ангел школы с мечом у шеи и ногой на груди, давившей, давившей и выдавливавшей из горла, словно червяка, проигрыш). Не потому что рана из-за дьявольского золота не затягивалась.

Просто… просто.

Мисселина в привычном белом одеянии и привычной мягко-успокаивающей улыбкой подходит к нему с подносом медикаментов и бинтов. Плавно кивает на ближайшую простую серую кровать за ширмой, и Дино послушно бредёт следом, чувствуя, как в ногах хлюпает вода.

Здесь всегда было так тихо. Лишь шарканья ног по каменному полу, лёгкие покашливания, вдохи и прохладный шёпот Мисселины.

Дино садится на кровать и мучительно больными зрачками вперивается в стену.

— Дино, ты большой молодец, почти стёр этого наглеца в порошок. Я из окошка наблюдала, — улыбается Мисселина и гладит его по здоровому плечу, сосредоточенно разрезая ткань рубашки на правой руке. Это «почти» болезненно ударяет в солнечное сплетение, и ответная улыбка Дино, который просто должен, становится чуть болезненной. Он едва не вздрагивает. Едва. — Так, что у нас там… Нет жара? Инфекция не началась?

Прохладная рука совершенно не суетливо, но озабоченно ложится на лоб. Кожа у ангелов всегда холодная. Кровь течёт по жилам лениво, как и все прозрачные воды ручья в Раю. Безмятежно. Ручьи, теряясь в радугах в Раю, кажутся сейчас такими бесконечно-далёкими, как звёзды в космосе у смертных. Звёзды — в другом измерении. Ручьи, радуги, малахитовые луга и тёмно-сапфировые леса, — тоже. Воспоминание о них, чётко отпечатанная картинка, кажется столетней фотографией. Ещё со времён мамы.

Слово «дом» для Дино обозначает не белые мраморные дома серафимов с аскетичными фасадами, советы в Главном доме настолько пафосно-серьёзно-усталые, что кажущиеся иронией (вот-вот седовласые старики встанут и скажут, что это шутка, мы пошутили, мы не собираемся никого казнить, расходимся), висящие плети практически в каждом доме, не статуи Шепфы на площадях и строго выверенные по времени полёты. Строго выверенные обеды, строго выверенные знакомства (после провала отца их больше обходят стороной), строго выверенные улыбки, не настоящие.

«Дом» — это антрацитовые, без единого облачка, небеса, протянутые над раем и обдающие настоящей прохладой в те минуты полётов по графику. Это те самые луга, которые нельзя отдать очередному серафиму за службу и которые не измеряются в количестве земных душ. Потому что они никому на небесах не нужны, кроме него. Он скучает по ним сильнее всего.

— Тихо, не дёргайся, — шипит Мисселина, обрабатывая рану какой-то жгучей жидкостью. И как раз в этот момент распахиваются двери и в госпиталь влетает рассерженный отец. Мышцы Дино тугим жгутом стягиваются вокруг костей, и становится нечем дышать.

Фенцио подлетает к кровати и практически выдёргивает Дино за рубашку из рук Мисселины. Её инструменты падают с грохотом на пол, и она, ойкнув, начинает их собирать.

— Какого дьявола ты меня позоришь? При всех учениках… на поединке! — его шипящий голос кажется так близко, что забирается в уши, что оглушает и делает полностью беспомощным. Его бешеное лицо, чуть не исходящее слюной, так близко, что Дино слышит запах его дыхания — кисловатый, вызывающий тошноту.

Он держит его за рубашку, а кажется, будто за горло. И орёт: «Смотри мне в глаза, тварь жалкая, смотри, ты недостоин быть моим сыном».

Дино в глаза ему не смотрит. Он не двигается и кажется самому себе липкой глиной. Куклой с раскрученными суставами. Выдёргивай руки, выдёргивай ноги. Ей не больно.

Ей не должно быть больно, понимаете?

— Послушай, Фенцио, — неуверенно говорит Мисселина, осторожно и робко трогая отца за плечо, но тот лишь дёргает рукой, отталкивая ангелицу.

— Не мешай мне, Мисселина, — с угрозой рычит он. И Мисселина, покачав головой и кинув ещё один жалостливый взгляд на Дино, уходит.

Это тоже в понимании отцов и всего ангельского сообщества не было нормальным. Приходить к побитым чужим сыновьям (неважно какого возраста) и зализывать их раны, гладя по голове и смотря так, будто что-то чувствовать — это не плохо. Показывать наивным чужим голубым глазам, что такое тоже бывает. Что это? Что это такое в её каких-то не таких глазах? Почему они как будто как у всех, а как будто и нет?

Она часто приходила к Дино, когда его крылья были в три раза меньше. Сейчас не осмеливается. Ему и не нужно. Ни с какой стороны.

— Какого дьявола? Ты думаешь, это хорошо? То, что мой сын валяется с мечом у горла, — выплёвывает Фенцио презрительно, и Дино вздрагивает. «Тихо», — шепчет ему эфемерный, но будто искажающийся и срывающийся голос внутри, — «подожди, просто выжди». «Просто не трескайся по швам». — Как ты, такой жалкий, собираешься быть серафимом? Посредственности не могут быть лучшими. Я что, зря вкладывался в тебя?

«Видимо, зря».

«Зря».

Дино чувствует себя всё более бездыханным с каждой секундой. Всё более жалким. Его лицо всё ещё держится. Руки всё ещё болтаются. И он просто смотрит в стену. Не в глаза. Хорошо, что не в глаза.

— Если хоть у меня не получилось, не по своей воле, конечно, ты должен, или ты вообще о своём будущем не думаешь? Полная безответственность, — шипит отец и трясёт его. Дино просто поддаётся. Воздух вокруг кажется непривычно холодным. Ему хочется что-то. Заорать, упасть в колени, начать отрицать всё, говорить, что на самом деле он достоин, правда, достоин, умолять о чём-то… И хочется просто упасть. — В глаза мне смотри! Уважать надо старших! Распустился, щенок…

Дино переводит на него взгляд. На его искривлённое лицо. На искривлённые отвратительно губы. И потом наконец в его глаза — в которых действительно отражается отвращение. И в которых отражается он, воспалённый и надтреснутый.