Сотник помолчал, задумчиво покачивая своим кубком и наблюдая, как в вине переливаются краски. Ответ его очень удивил Элиоза.

— Хорошо, рабби. Я знал, что ты скоро придешь ко мне с такой просьбой. И еще я должен сказать тебе, что я сам хотел искать тебя и просить, чтобы ты взял меня с собой в Палестину. Если ты спросишь, зачем мне это, я тебе не смогу ответить, как не могу объяснить этого желания самому себе. И ты еще больше удивишься, когда узнаешь, что оно пришло ко мне во время последнего жертвоприношения Армазу. Я смотрел на жертвенный огонь и совершенно нелепая мысль вдруг возникла и засела у меня в голове. Я гнал ее от себя, но на меня нашло такое смятение, что я решил во что бы то не стало отправиться с тобой. Больше я не могу тебе ничего сказать, потому что сам не понимаю этого.

— Благодарю тебя, сотник, — удивленно глядя на него и склонив голову в знак согласия с его словами, сказал Элиоз. — Должен признаться, что и меня гонит в Палестину какое-то неосознанное предчувствие. Но во мне кровь многих поколений моих предков и поэтому мои чувства в какой-то мере объяснимы, твои же предчувствия мне непонятны и поэтому мне еще более тревожно. Ну, что ж, мы с тобой договорились, теперь нужно готовиться к отъезду.

— Пошли за мной в Карсани, когда все будет готово, — сказал Лонгин. — И пока прощай, рабби.

— Прощай, сотник, — ответил Элиоз, легко поднимаясь со скамьи. Натянув плащ, он вышел из таверны под моросящий дождь с редким снегом.

В тот же день Элиозу надо было найти еще и Захарию в караван-сарае во Мцхета. Но это было уже нетрудно сделать. Подъезжая к караван-сараю, уже за квартал от него Элиоз услышал отдаленный приглушенный гул. Где-то близко переминались с ноги на ногу верблюды, ржали кони, носильщики сгружали тюки с товарами, гулко бросая их оземь, кого-то окликали, кому-то кричали, кто-то замозабвенно торговался и бил по рукам в знак договоренности и все эти шумы и голоса сливались в единый привычный гул караван-сарая. Без труда Элиоз нашел прибывший вчера караван — возле него толпился местный народ, с жадностью высматривающий заморские товары и выспрашивающий новости. Захарию он нашел в стороне, сидящим с двумя местными негоциантами. Увидев Элиоза, Захария с некоторой неловкостью поднял свое грузное неповоротливое тело. Он горячо и почтительно приветствовал Элиоза, памятуя, что тот происходит из рода иудейского первосвященника Авиафара, а мать его связана родственными узами с потомками первосвященника Илии. Да и знал он Элиоза и его семью давно и относился к ним с большим уважением. Вот и сейчас он привез Элиозу письмо от иерусалимского первосвященника Анны. Стараясь не отвлекать Захарию от дел, Элиоз коротко расспросил его, взял письмо и, не читая, сунул в кошель, висевший на поясе под плащом.

День уже клонился к вечеру, а Элиозу в эту дурную погоду надо было еще добираться до дома. Уже смеркалось, когда Элиоз, наконец, вошел в дом. Сидония бросилась к нему и стала помогать раздеваться. Элиоз, разделяя ее нетерпение, сразу прошел к свету и вынул из сумки послание из Палестины. Это был кусок пергамента, на котором рукой первосвященника Анны было написано всего лишь несколько слов:

И это было все.

Растерянные сидели брат и сестра над этим лоскутом пергамента. Анна как будто писал о человеке, которого должен был знать Элиоз. И в то же время в его словах был заложен двойной смысл. Анна как бы признавал, что этот некто, о котором ничего мог не знать Элиоз, должен был быть Элиозу известен. Но тогда он писал о Нем, о мессии, которого так ждали, в приход которого так верили. Но с другой стороны, Анна как будто желал его гибели, как нарушителя законов Моисея. И в то же время древнее пророчество гласило, что мессия должен претерпеть от людской злобы и невежества. Между строк послания Анны чудилась Элиозу угроза и неуверенность. Может, поэтому он и призывал одноплеменников прибыть в Иерусалим.

Сидония сидела с широко открытыми глазами, полными слез. В это время из задней комнаты вышла мать. Она спала, когда пришел Элиоз и дети не стали ее будить. Увидев взволнованных детей, она поняла, что Элиозу передали послание из Иерусалима. Взяв из рук Элиоза пергамент и прочтя его, она осталась спокойной.

— Элиоз, сын мой, — ровным голосом сказала она, — ты уже договорился о времени, когда паломники должны отправляться в Иерусалим?

— Да, мама, — ответил Элиоз, успокаиваясь от ее ровного голоса.

— Тогда и займись этим должным образом и не трать время на пустые домыслы. Ты же знаешь, Анна приходится нам родственником, а я его знала в детстве, когда гостила несколько лет у своих близких в Иудее. И должна сказать, ребенком он был трусоват и я ему не доверяла. А ты, сын мой, верь своему внутреннему голосу и своим чувствам.

И она положила руку на плечо сыну. Элиоз повернул голову и поцеловал лежащую на его плече тонкую руку с морщинистой пергаментной коже и голубыми прожилками.

Со следующего дня Элиоз особенно энергично взялся за хлопоты, связанные с отъездом паломников. Целыми днями он пропадал во Мцхета, договаривался о провианте на дорогу, составлял списки отъезжающих, среди которых не должно было быть юношей моложе тринадцати лет, ибо дети в храм не допускались. Не допускались во внутренние залы храма больные и увечные. Поэтому Элиозу пришлось кого-то мягко отговаривать, кого-то увещевать. Кроме того, дорога предстояла дальняя и нелегкая, и поэтому предпочтение оказывалось все же крепким и молодым мужчинам. Набралось уже около ста двадцати паломников, когда Элиоз решил, что пора сообщить Лонгину, что караван паломников готов отправиться в путь и назначить день отъезда.

День этот выдался теплым и солнечным. Уже с вечера многие собрались во Мцхета, где на постоялых дворах или у своих знакомых дожидались утра. Элиоз последние дни перед отъездом жил у молодого Симона, который тоже отправлялся в Иерусалим. Он хотел не только побывать на празднике Пасхи, но и устроить какие-то свои дела. Сидония с матерью, как и многие другие близкие паломников, за день до отъезда спустились во Мцхет и остались на ночь у старого Симона.

В ночь перед отправлением каравана Элиоз и Симон ночевали уже на постоялом дворе, откуда должен был на утро уйти караван.

Подготовка каравана казалось бестолковой и шумной. Но все это было не так — каждый знал свое дело, свое место в караване. И вот наступило время прощания с близкими. Ждали только Лонгина и его воинов. К тому времени, когда караван уже выстраивался в дорогу, подъехал Лонгин. Утреннее солнце золотило его доспехи, шлем, наплечники, оружие. Когда он на прекрасном вороном коне подъехал к Элиозу, многие залюбовались его статной складной фигурой. В это время Сидония подбежала к Элиозу, в последний раз попрощаться с братом, уже сидевшем на коне. Она не видела никого, она была занята своими мыслями. Стройная, тонкая, с рассыпавшимися из-под капюшона блестевшими на солнце золотыми волосами, она ухватилась за стремя коня, на котором сидел Элиоз.

— Прошу тебя, Элиоз, — прерывающимся от волнения голосом проговорила она, — Ты увидишь того человека, о котором все говорят Привези мне что-нибудь, чего касалась его рука.

— Обещаю, Сидония, — тихо отвечал, перегнувшись с седла, Элиоз. — Клянусь тебе, я сделаю все, о чем ты просишь, чего бы мне это не стоило.

Лонгин придержал коня, разглядывая девушку. Она поразила его своей внешностью и еще чем-то, что делало ее непохожей на других женщин.

Он подъехал к Элиозу. Элиоз, еще раз простившись с матерью и сестрой, повернулся к сотнику. Сотник бессознательно отметил про себя, что Сидония скользнула по нему невидящим взглядом полных слез глаз. Она так и запомнилась ему — с заплаканными глазами и раскиданными по плечам волосами.

Медленной лентой уходил из Мцхет караван. Путь его был долог и проходил по многим землям. Армения, Сирия, Каппадокия, Палестина лежали на его пути в Иерусалим. Он шел проторенными торговыми путями, останавливаясь в дороге на постоялых дворах, где уже привыкли к ежегодном паломничествам и были готовы принять людей, которые тянулись с разных частей света в это время года в Иерусалим.