— Блюдце не простое, — сказал Сергей Артемьевич, — очень древнее, из раскопок.

Как только блюдце нагрелось, Антоний Иванович зажег свечу и насыпал на него семена какого-то растения.

— Ничего особенного, эта семена магической травы, кориандра, именуемого у нас просто киндзой, — сказал он. — А теперь смотрите на огонь свечи и постарайтесь не мигать.

Все притихли и вскоре перед их глазами начали возникать видения…

Февраль, как всегда в Картли, был пронзительно холодным. Вдоль Куры, со стонами и завываньем, непрестанно дул северный ветер. Закутавшись в теплый домотканный плащ из овечьей шерсти, рабби Элиоз стоял возле плетенной из ивовых прутьев ограды, которая тянулась вокруг его дома и двора, и смотрел вниз, в долину, где темнеющее сумеречное небо уже сливалось с посеревшими от ветра домами, садами и уходившими вдаль к горизонту полями на склонах холмов.

Ветер гнал рваные черные тучи. Свист ветра сливался с ревом реки. Казалось, весь мир наполнен только этими звуками.

Подхватив вязанку хвороста, Элиоз, упругим шагом, несмотря на распахивающийся плащ, полы которого били ему в ноги, пошел к дому.

Открыв дверь он сразу же попал в другой мир — тихо и покойно было в доме. На низкой скамеечке, возле очага, устроенного в стене, сидела его старая мать и пряла шерсть. По ее правую руку, уютно примостившись к матери, пристроилась его сестра Сидония, хрупкая рыжеволосая девушка с правильными чертами одухотворенного лица. Она не мигая смотрела на языки пламени в очаге.

— Не холодно, Сидония? — заботливо спросил Элиоз, сбрасывая хворост у порога.

Не отрывая взгляда от огня, девушка улыбнулась и покачала головой. Старуха подняла глаза от прялки и укоризненно посмотрела на сына.

— Скажи ей, Элиоз, нельзя часами смотреть в одну точку, а особенно в огонь, глаза можно обжечь, — ворчливо сказала она.

Элиоз улыбнулся, это ворчание было ему привычно и сказал:

— Сегодня старый Симон собирается зайти к нам. Говорит, что из Палестины есть новые вести. Пришел караван из Каппадокии.

Сидония встрепенулась:

— Когда придет Симон?

— Сказал, когда стемнеет. Правда, непогода такая. Но уж очень ему хочется новости рассказать. Наверное, скоро. На дворе уже темнеет.

Старуха тяжело вздохнула.

— Элиоз, вы слишком много разговоров ведете при девочке. Нельзя непрерывно думать о Палестине. Народ наш ушел оттуда не по своей воле, но зато у нас есть крыша над головой и хлеб на столе.

— Не сердитесь, матушка, — отвечал Элиоз. — Что делать, так уж мы устроены.

В это время через все заглушающий вой ветра раздался стук в дверь и на пороге появился кряжистый мужчина среднего возраста. В его волосах уже сильно пробивалась седина.

— Мир вам, — буркнул он от порога.

Элиоз стал помогать ему снимать промокший плащ.

Это был старый Симон. Он был не стар, но его звали так в отличие от его сына, молодого Симона. Оба, отец и сын, занимались торговлей, много ездили, но в последнее время старый Симон стал болеть и переложил большую часть своих дел, связанных с поездками, на молодого Симона. Был старый Симон необразован, но природа наделила его пытливым умом и его всегда тянуло к беседам с Элиозом.

— Мир тебе Симон, — приветливо ответил Элиоз. — Садись сюда поближе, к огню. Ветер сегодня холодный.

— И ветер холодный, и вечер темный и еще дождь то идет, то перестает. Скорей бы весна пришла, — продолжал ворчать старый Симон, устраиваясь поближе к огню.

Давая Симону отогреться, Элиоз не задавал ему никаких вопросов. Зато Сидония с едва скрываемым нетерпением ждала, когда же Симон начнет свой рассказ.

— На днях во Мцхета пришел караван, — неторопливо начал Симон. — Ах, какие шелка, какие драгоценные вещи видел я у купцов, — и Симон, откинувшись на скамье, полуприкрыв глаза и прицокивая языком начал перечислять товары, которые везли купцы с Востока.

Элиоз и Сидония вежливо слушали.

— Один из этих купцов, — сказал Симон, наклонившись к Элиозу, — искал тебя, Элиоз. Он привез тебе письмо из Палестины, от первосвященника Анны и хочет, чтобы ты завтра, если сможешь, спустился во Мцхет, к большому караван-сараю, спросил купца Захарию.

— Хорошо, — ответил Элиоз, — А теперь скажи, Симон, ведь ты говорил со многими в караване, что там нового в Палестине, что говорят люди?

— Люди многое говорят, — ворчливо ответил Симон. — Разве можно верить людям?

— Слушать можно, но верить — нет, — спокойно сказал Элиоз. — Если человек знает, кто говорит, и знает, что он говорит, то выслушав многих, можно составить для себя истинное знание.

— Ну, так вот, говорят, что в Палестине страшный разброд, римляне уже не могут справиться со всем этим. Евреи друг с другом все ссорятся, а справедливости ищут у римлян, у врагов своих.

— О, Боже, — вздохнул Элиоз. — Совсем ты лишил разума соплеменников наших.

— А все гордыня, — продолжал Симон, — Считают, что умнее и лучше них нет народа на земле Божьей, что они отмечены печатью небесной. Римлян презирают, а на суд к ним бегут. Тьфу, безмозглые совсем.

— А ты не спрашивал, Симон, — осторожно продолжал Элиоз, — о том, чего мы все ждем с таким нетерпением?

— Спрашивал, — вздохнул Симон, — они ничего не знают. Но говорят все о другом. Появился там человек из Галилеи. По возрасту твой ровесник. Был он рыбаком, а потом ему откровение было и пошел он к людям. Говорит и творит странные вещи.

— А из какого рода этот рыбак, что об этом говорят люди?

— Говорят, — пожевав губами, сказал Симон, — Давидова колена он, вот что.

Сидония, вся вытянувшись к Симону, внимательно слушала его.

— А больше ничего не говорили люди? — продолжал спрашивать Элиоз.

— Ничего такого. Рассказывали об этом рыбаке всякие истории, но уж не знаю, все ли это правда. А ты, Элиоз, — тут голос Симона дрогнул и стал просительным, — не утаи от меня, что пишет тебе Анна. Ведь он то будет знать правду. Неужто пробил час?

— Приходи завтра снова, Симон, — вздохнув, сказал Элиоз. — Я прочту тебе письмо Анны, когда получу его от купца.

Посидев еще немного и продолжая ворчать, Симон, наконец, ушел, завернувшись поплотнее в свой плащ, немного подсушившийся возле очага.

Мать и Сидония стали накрывать к ужину низкий стол, близко стоявший возле очага. На стол поставили тяжелый бронзовый подсвечник с толстой свечой, которая бросала неровный свет на тонкую фигуру девушки, сидевшего в раздумье у огня Элиоза и согнувшуюся под бременем лет их мать. Казалось, что каждый думает о своем. Но думали они об одном и том же.

После легкой трапезы, старуха внимательно посмотрела на сына.

— Скажи мне, Элиоз, — тихо сказала она, — как ты думаешь, кто этот человек, который проповедует в Палестине?

Элиоз взглянул на мать и укоризненно покачал головой.

— Откуда мне знать? Я сам думаю об этом. Время пророчества еще не истекло. Но кому дано понять это и как опасно ошибиться. Простой человек не может ничего сказать. Счастлив тот, кому будет дано откровение свыше. А кто я? Раввин ничтожной горсти оторванных от своей родины евреев. Чем я мог заслужить милость Божью, чтобы понять, свершается пророчество или нет. Ведь сведения из Палестины доходили до нас и раньше. Я весь в раздумьях, я не сплю по ночам.

— В год твоего рождения, — настойчиво продолжала старуха, — были знамения. И из Палестины приходят странные вести.

— О знамениях я помню. Старый рабби Иегуда бен Товий много раз говорил мне о них.

— Ты должен сам поехать туда и посмотреть, кто этот человек. Надо расспросить тех людей, которые окружают его, — вдруг неожиданно подала голос молчавшая до сих пор Сидония. Мать и брат повернули головы в ее сторону. Всегда бледное лицо девушки сейчас пылало. Ладони были сжаты в кулачки и прижаты к груди. Вся ее фигура напоминала перетянутую струну — одно неосторожное движение и она лопнет.

— Но я и без этого знаю, кто он! — воскликнула она.