Балкон нависал вовсе не над Курой — дом лепился к скале там, где сливались два старых городских предместья — Сололаки и Майдан, европейская и азиатская части города. Дом с балконом был необычен. Он замыкал собой узкую крутую улицу, по обе стороны которой располагались двух- и трехэтажные доходные дома. Улица упиралась в скалу, а дом стоял поперек улицы, образуя каре с соседними домами. По другую сторону скалистой горы раскинулся в ущелье, прорезанном медленно текущей по каменистому ложу речкой, старый ботанический сад с буйной зеленью, водопадом и прохладой в томительную летнюю жару. Фасад дома выходил на мощенную булыжником мостовую. Время отполировали камни мостовой и по ночам в лунном свете мостовая казалась мокрой — это на камнях играли лунные блики.

Первый этаж был почти глухим. На нем не было окон, был только подъезд. Узкие и высокие окна второго этажа делали дом зрячим и живым. И даже нарядным, когда искусно изготовленные деревянные ставни-жалюзи на окнах, выкрашенные свежей белой краской, закрывались по ночам или во время дневной жары.

С улицы к подъезду вели несколько гранитных ступеней, выщербленных по краям, потемневших от времени и непогоды. Подъезд был истинным украшением дома. Дубовые двустворчатые двери с причудливой резьбой, чугунные литые узорчатые решетки, латунные петли, легким скрипом приветствовавшие посетителя и выложенное на мраморном полу «SALVE», все это со временем поблекло, потемнело, потускнело, перестало быть назойливо роскошным, но приобрело какие-то новые качества, как патина на старой бронзе говорит об ее истинной древности.

Главной достопримечательностью дома был балкон. Обычно балконы домов выходили во внутренний двор, но у этого дома не было двора, его задняя стена прилегала к скале и весь дом тянулся ввысь. Такие узкие дома можно увидеть где-нибудь в Европе, в Брюсселе или Амстердаме, но никак не в Тифлисе.

На третьем этаже дома и был этот замечательный балкон, висевший почти что над городом, весь ажурный от бесконечного деревянного кружевного плетения и в то же время прочный и массивный.

Скала возле дома была увита плющом и диким виноградом, листья которого пылали осенью багровым огнем. А вдоль балкона тянулся причудливый волосатый ствол глицинии, его серые ветви обнимали столбы балкона, вились вдоль и поперек него. Поздней весной и ранним летом тяжелые лиловые гроздья цветов глицинии превращали балкон в садовую беседку. Ночью неумолкающий звон цикад доносился сюда из пышных зарослей ботанического сада, раскинувшегося по другую сторону скалы.

Днем, как шум прибоя, слышался приглушенный городский гул и гортанные крики уличных продавцов.

Но по ночам казалось, что у подъезда плещутся волны, тихо причаливает к дому челн и звучат глухие голоса и тихая музыка. Говорили, что дом выстроил сумасшедший венецианский архитектор Джакомо. Венецианец тосковал по своей родине и выстроил дом таким, будто он стоял возле какого-нибудь венецианского канала. Он долго искал подходящее место для дома и наконец нашел такое, куда в ночной тиши доносились звуки с Куры. И тогда под мерный рокот речной волны, закрыв глаза, можно было представить себе гондолы, плывущие по Гранд Канале, гондольеров, отталкивающихся плоским веслом от берега и услышать тихую музыку прекрасного города.

Никто не помнил для кого где-то в первой трети XIX века строился этот дом. Кто-то говорил, что Джакомо выстроил его для себя, но потом не жил в нем, и дом многие годы стоял заброшенным. Другие вспоминали печального армянского нефтепромышленника, который будто-бы подарил его своей возлюбленной. Но что было на самом деле, не знал никто.

На третьем этаже, комнаты которого выходили на балкон, жила одинокая дама. Почти каждый день она выходила из подъезда, очень стройная, в жемчужно-сером платье с воротником из валансьенского драгоценного кружева с приколотой к нему античной камеей, под летним зонтиком, обтянутым голубым шелком, поверх которого лежали серебристо-серые кружева. Все знали, что даме должно быть много лет, но каждый раз удивлялись ее видимой молодости. Она осторожно шла по тротуару, выложенному широкими плитами, между которыми прорывалась трава, стараясь не переступать на мостовую и медленно переходила улицу короткими шажками, чтобы не поскользнуться на блестевших округлых булыжниках.

Тихим голосом дама, будто пришедшая из совсем других времен, здоровалась с обитателями улицы.

— Здравствуйте, Гарегин, — ласково говорила она холодному сапожнику, а иначе, по-тифлисски, «пиначи», сидящему в подворотне соседнего дома. И Гарегин, быстро отложив в сторону шило и дратву, вскакивал со своего низенького сапожницкого табурета, и кланялся ей как испанский гранд, прижимая руку к сердцу.

И потом долго смотрел вслед, от чего-то горестно вздыхая. Иногда она останавливалась и беседовала с Гарегином. Его жена с библейским именем Саломея, или просто Саломэ, как звали ее все близкие на кавказский лад, помогала даме по хозяйству, бегала по мелким поручениям и делала для нее покупки.

Потом она здоровалась с Анетой, зимой и летом закутанной во множество шалей, из-под которых торчал маленький сизый носик и два круглых карих глаза, торговавшей семечками возле ворот своего дома и так подряд со всеми, кого встречала каждый день на улице — с дворником, тихим и вежливым курдом Гасаном, ожесточенно орудовавшим целый день метлой, духанщиком Гиго, время от времени выползающим из глубины своего духана, расположенного в подвальчике, на свежий воздух, коротконогим и кривоногим, подпоясанным кожаным с серебряными насечками поясом, над которым висел круглый и подвижный живот, с хлопотливой торговкой фруктами Маро.

Даму звали Елизаветой Алексеевной или мадам Елизаветой. Ее немногочисленные приятельницы звали ее Элизой, кельнерша Гертруда из кафетерия «Берлин» на Головинском проспекте, которая раз в неделю приносила ей пакет с миндальными пирожными от хозяина заведения старого немца Карла, называла ее фрау Эльзой, а пан Руцкий, поляк из Кракова, давно перебравшийся в Тифлис, порывисто срывая с себя при встрече шляпу и низко наклоняясь к ее рукам, проникновенно говорил: «Целую ручки, ясновельможная пани Эльжбета».

В один прекрасный день, а день и воистину был прекрасным, потому что на дворе была поздняя весна и стояла чудесная теплая погода, еще не перешедшая в летнюю жару, на улицах уже появились обросшие щетиной традиционные тифлисские «цветочницы» — крестьяне из близлежащих сел с охапками садовой сирени и букетиками лесных фиалок и цикламенов, ближе к вечеру, поскрипывая, к дому подъехали две подводы, на которых привезли вещи нового жильца и трое мушей, надев куртаны, и взгромождая на себя гору из картонок, ящиков, тюков, чемоданов и сундуков, быстро перетащили все в дом.

И еще через несколько дней дорожный экипаж, скрипя рессорами, взбирался по мостовой к дому. Экипаж был сильно запылен и забрызган дорожной грязью. По его разбитому виду было видно, что путникам, приехавшим в нем, пришлось проделать долгий путь. Экипаж остановился возле подъезда и из него вышел молодой человек лет сорока, закутанный в дорожный плащ, ниспадавший мягкими складками. В руке он держал шляпу. Молодой человек остановился возле подъезда и стал разглядывать дом, запрокинув голову. Пока он созерцал этот немного странный дом, из экипажа вылез еще один мужчина, по всей видимости слуга, и стал с помощью кучера вынимать дорожные вещи и заносить их в дом. Звали молодого человека Николай Александрович де-Кефед-Ганзен, или просто Ник, как звали его домашние и близкие друзья, и в его подорожной было сказано, что приехал он из Петербурга временно служить в канцелярии тифлисского губернатора чиновником по особым поручениям. Кроме того, у него с собой были рекомендательные письма, из которых следовало, что Николай Александрович де-Кефед-Ганзен будет заниматься на Кавказе научными изысканиями в области этнографии.