Рабочий день начался, как всегда, с двух ведер на голову ледяной родниковой воды и кружки крепкого кофе. Мужики уже разгрузили машину, позавтракали и сейчас заводили своих боевых коней. Оставив Андрея на базе, я взяла с собой Василича (ему надо было мукой на пекарне затариться) и Кольку, нашего пострадавшего сучкоруба. Парнишка чувствовал себя неважно. То ли от раны, которая у него болела, то ли от вчерашнего стакана водки, который его заставили выпить мужики.

Приехав в деревню, мы первым делом направились в фельдшерский пункт. Пожилой сухонький дядька в круглых очках, которые делали его похожим на мудрого филина, с пушистым венчиком седых волос на голове вокруг выдающейся лысины, встретил нас на крыльце. Звали его Федор Иванович Корсаков, и был он местным фельдшером. Несмотря на свою благостную внешность, нрав имел довольно суровый, крутой и деревенские его немного побаивались. Мог, когда надо и словом крепким приложить, да и чем-нибудь, что под руку подвернется, а если ничего подходящего не было рядом, то и кулаком заехать.

Он был не местным. Когда-то, очень давно, он попал в Черемухово по распределению после окончания медицинского училища. Женился тут, тут же и детей вырастил. Дети разъехались по городам, жена умерла, а он так и остался в деревне. По его собственному выражению, прирос корнями, так сказать.

По неизвестной для меня причине, Федор Иванович ко мне благоволил. Иногда, когда у меня была свободная минутка, (а такое случалось не очень часто) я забегала к Корсакову, обязательно прихватив с собой какой-нибудь гостинчик из леса: баночку земляничного варенья, соленых груздей, или копченую щуку. Все это мой завхоз умел готовить превосходно, чем вполне обоснованно гордился. Федор Иванович знал бесчисленное количество разных историй, местных баек, легенд, которые усердно коллекционировал, записывая в толстую «амбарную» книгу, и которые мог мастерски пересказывать. Мы садились на веранде его небольшого домика, пили чай, и, замирая от предвкушения, я ожидала начала его историй. Редкие встречи с Федором Ивановичем с традиционным чаепитием, заменяли мне театр и кино, и разные другие развлечения цивилизации, от которых я уже почти отвыкла, долгое время работая в лесу. И должна сказать, эти неспешные посиделки с его рассказами намного превосходили по своей значимости для меня все театры и кинотеатры вместе взятые. Рассказчиком он был умелым и очень артистичным. И я сожалела только об одном, что не так часто могла себе позволить подобный праздник души. Хотя, если разобраться, то в театр мы тоже не каждый день ходим.

Заметив издали мой УАЗ, он отставил кружку с чаем на перила, отгораживающие крыльцо, и, сунув руки в карманы белого халата выжидательно замер. Заметив, как из машины мы вытаскиваем Кольку, посуровел лицом, и, не задавая лишних вопросов, велел следовать за ним. Мы усадили страдальца на старенькую кушетку, оббитую малиновым дерматином, вышарканным по краям за долгие годы использования, и я, обращаясь к хозяину кабинета, который уже мыл руки под простеньким рукомойником, подвешенным над большим эмалированным тазом, проговорила извиняющимся тоном:

– Вот, Федор Иванович, не доглядела я. Парнишка себе топором по ноге съездил, надо бы зашить.

Корсаков вытер тщательно руки о чистое вафельное полотенце, висевшее рядом на гвоздике, поправил на носу очки, и потирая ладони друг о друга проговорил, подходя к кушетке:

– Ну-с… Что тут у вас, молодой человек?

«Молодой человек» побледнел, посмотрел на меня затравленным взглядом, словно ожидая спасения от надвигающейся крокодильей пасти, и пролепетал жалобно, заплетающимся языком:

– Мать, может ну его… Может само заживет? – И постарался сдвинуться в угол от надвигающегося на него, как сама неотвратимая судьба, фельдшера.

Я посмотрела на парня с недоумением.

– Коль, ты чего? Федор Иванович только посмотрит, ну рану там обработает, шовчик наложит, и ты будешь опять, как новенький…

Но, мои слова Кольку не вдохновили, и он сделал попытку подняться.

– Сидеть!! Сидеть, я сказал!! – Грозно рыкнул Корсаков, совершенно неожиданно, с учетом его вполне безобидной внешности.

Теперь я понимала, почему к нему с такой опаской, перемежающейся с уважением, относятся местные жители. Даже я замерла столбом, чего уж про Кольку говорить! Он застыл, словно внезапно превратился в камень под взглядом Медузы Горгоны, и только широко открытыми глазами смотрел на приближающиеся к его ноге руки фельдшера. Федор Иванович внимательно осмотрел рану, надо сказать, весьма жуткую на вид, покачал головой, и пробурчал себе под нос.

– Надо зашивать. – Потом посмотрел на меня, и с тяжелым вздохом добавил. – Ты же знаешь, Катерина, у меня даже антибиотиков никаких нет, а из анестезии только спирт.

Я философски пожала плечами.

– Федор Иванович, а что делать-то? Ведь не в город его, в самом деле везти. Давайте спирт. Мужики его вчера на ночь водкой «обезбаливали». – Потом посмотрела на перепуганного насмерть Кольку, и мягко проговорила. – Николай, ты мужчина, а значит должен терпеть. Могу тебя заверить, что рожать намного больнее, только при родах спирта не дают, так что приходится терпеть. А уж если женщины терпят, то тебе, мужику, и подавно положено.

Лицо у Кольки сделалось цвета июньских помидор, выращенных на Урале. Он отчаянно затряс головой и проблеял:

– Я рожать не хочу…

Федор Иванович коротко хохотнул, отмеряя ему в стакан медицинского спирта.

– Дак, тебе никто и не предлагает рожать. На вот, глотни, и закрой глаза, может тебе так легче будет.

Смотреть на то, что должно будет произойти в дальнейшем, у меня не было ни малейшего желания. Предупредив Корсакова, что заеду за болящим примерно через час, я направилась к выходу. Колька смотрел мне вслед жалобным взглядом, будто я была его последней надеждой на последующее выживание.

Василич сидел на подножке УАЗа и курил папироску. Завидев меня, вскочил.

– Ну, как там Колька?

Я пожала плечами.

– Иваныч сейчас зашивать будет. А нам терять время ни к чему. Я завезу тебя в пекарню, а сама в лесничество. На обратном пути заберем Кольку и на базу. Дел еще невпроворот.

Сан Саныча я застала в лесничестве. Он с кем-то громко ругался по рации, треск и шуршание которой превращали всю беседу в настоящую какофонию. Не знаю, как можно было разобрать хоть слово среди всех этих шумовых эффектов! Я просунула голову в двери, и посмотрела вопросительно на лесничего. Он мне жестом показал, что я могу зайти и ткнул пальцем на стул. Я присела на краешек, настроившись на долгое ожидание. Разговор велся на повышенных тонах, и закончился быстро и весьма неожиданно.

– А ни пошли бы все вместе с управлением по… – И Саныч указал направление маршрута точное, но не совсем цензурное.

Кинув рацию на стол, он в сердцах отключил ее. Шипение прекратилось и в кабинете наступила относительная тишина. Саныч еще побушевал минут пять, адресуя все свои эмоции, надо сказать, весьма красочные и колоритные, но малолитературные, к молчавшей, и ни в чем не повинной рации. Наконец, выдохшись от беспрестанной беготни по кабинету и нецензурной брани, он сел за стол, вытирая затылок своим носовым платком все с теми же веселенькими цветочками, что я видела в прошлый раз. Потом глянул хмуро на меня.

– С чем пожаловала?

Я приняла сиротский вид, и голосом Красной Шапочки пропищала:

– Саныч, ты мне лошадку на пару-тройку дней не выделишь?

Лесничий с любопытством посмотрел на меня. Сердитое выражение, только что омрачавшее его черты лица, сменилось подозрительным любопытством.

– А на кой тебе лошадь? Или что, машина сломалась?

Я, стараясь, чтобы мои глаза выражали только честность и стремление говорить правду, одну только правду, и ничего кроме правды, завела волынку:

– Да, нет… С УАЗиком все в порядке, тфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Ну ты же знаешь, хочу посмотреть следующие лесосеки, а на машине не везде проедешь. Да и на лошадке будет быстрее, если не по дороге, а напрямки. А что на несколько дней прошу, так, опасаюсь, что за день не управлюсь.